Газета Спорт-Экспресс № 2 (2794) от 5 января 2002 года, интернет-версия - Полоса 8, Материал 1

"Я ненавижу себя, если не сделал на поле того, что должен был". Для меня эта фраза ключ к пониманию характера Боброва. Хотя вполне осознаю, что и распахнутая настежь дверь в его частную жизнь объяснит отнюдь не все в случившемся с ним и с нами - теми, кто воочию видел Всеволода Михайловича.

Эту фразу я не вычитал, а услышал от него при очень кратком, к сожалению, общении. При том, что почитать о Боброве вроде бы и есть что. Правда, выражаясь несколько заумно, замечу, что в свидетельских рассказах фабула жизнеописания преобладает над сюжетами судьбы. Иначе говоря, захватывает уникальность приключившегося с Бобром в спорте, а вдуматься в уроки его карьеры недосуг.

Фраза о непременности ненависти к себе в устах очевидного баловня судьбы интригует чрезвычайно. Атлетам столь щедрой природной одаренности, казалось бы, больше резона всецело доверять собственной натуре, ни в коем разе ее не насилуя. Конечно, в спорте высших достижений подобное маловероятно. Но Бобров в мифах о нем встает над реальностью, обязательной для остальных. Только, может быть, продолжительность пребывания в мифе и потребовала мгновений вышеупомянутой ненависти.

В аляповатости казенных мемориалов Бобров иногда видится слишком уж стандартным изваянием. И доходит до потомков фигурой, отчасти заидеологизированной, - персонажем советской пропаганды. Только что поделаешь, если в американизированном героизме наступивших времен вряд ли кого-нибудь конкретно противопоставишь, скажем, Маресьеву. Наверное, по нынешним меркам романтического азарта при игре в казино больше, чем при пилотировании без ног боевого самолета. Однако спорт консервативен. Он и дальше будет требовать жертв, и место подвигу в нем останется всегда. И я, пусть с известной натяжкой, но именно Боброва готов уподобить Маресьеву, танцующему на протезах.

После травм, полученных Бобром уже во втором его футбольном сезоне, иные из медиков поражались, как он вообще ходит, не то что бегает. Казалось бы, на льду, на коньках ему должно было быть полегче, тем более, что хоккейный его дар знатоки ставили выше футбольного. И когда в 49-м на кардиограмме 27-летнего Боброва вычерчивался инфаркт, тому нашли наивное объяснение, пациента вполне устроившее: это всего лишь следствие удара о борт после силового приема.

Пройдет еще лет тридцать, и на даче у приятеля Всеволод Михайлович пожалуется, что ему тяжело весла нести - и все сочтут слова его шуткой. Да и сам он в серьезность сердечного заболевания не захочет поверить: я был у него в Красногорском госпитале, где он принципиально не надевал на себя ничего из больничной одежды, чтобы не сливаться с недужными военачальниками. Но все переживания из-за смещения с тренерского поста в футбольном ЦСКА немедленно сказались на сердце.

Особенность великого спортсмена - способность проявить себя в историческом контексте. Окажись сезон сорок пятого единственным в биографии игрока Боброва, имя его все равно осталось бы в летописи футбола: хватило бы выступления за московское "Динамо" в Англии с шестью забитыми голами...

В "Динамо" Боброва недолюбливали - скорее всего, за стихийность, которой Борис Аркадьев в атаке ЦДКА нашел великолепное применение. Классикам из якушинской гвардии партизанщина, тем более в ее денис-давыдовском понимании, была чужда. К сему и личное, наверное, примешивалось. Великий игрок в русский хоккей Якушин и много-много лет спустя вспоминал в одном из наших разговоров, как загоняли они Бобра в угол. Но, видимо, не до конца, если факт давнишнего соперничества волновал старика, когда Всеволода Михайловича и на свете уже не было. И все же в Англию Боброва пришлось взять - никто бы в тот год не понял, как можно предпринять столь важную политическую акцию и не привлечь к ней игрока номер один.

Без Боброва не рискнули и дебютировать в чемпионате по хоккею с шайбой - ждали год, пока вылечит полученную опять на футболе травму. А ведь и он на год старше стал. К первой для наших хоккеистов Олимпиаде Всеволод Михайлович миновал возраст Христа, и в герои шайбы уже выдвигались люди помоложе. Но кто бы поверил, что Бобер уйдет из спорта без высшей награды - если не летней, то зимней? Он, впрочем, и на летнем поле все от него зависящее сделал.

На заре отечественного хоккея с шайбой он, премьер, широким жестом уступил роль играющего тренера Тарасову, вряд ли подозревая, что когда-нибудь в качестве подшефного у Троцкого (прозвище, придуманное им Анатолию Владимировичу) испытает невыносимые для себя минуты зависимости. Думаю, что в настоящего тренера сам Тарасов превратился в тяжелые для армейской команды сезоны, когда лучшие мастера во главе с Бобровым собрались в клубе у Василия Сталина.

Все, казалось бы, шло к тому, что итогом долгой работы Тарасова станут матчи советской сборной против сборной НХЛ. Но при желании можно обнаружить символику в том, что суперсерией игр с профессиональными звездами с нашей стороны руководила звезда из звезд всех времен русского хоккея, а первую шайбу заокеанским маэстро забросил бобровский любимец Евгений Зимин.

Александр НИЛИН