Газета Спорт-Экспресс от 19 декабря 1996 года, интернет-версия - Полоса 11, Материал 1

ДЕВЯТЬ МЕСЯЦЕВ И 50 ЛЕТ

Столь же характерно и то, что защитников сверхжестких, каких среди аборигенов - пруд пруди, среди россиян - считанные единицы. По-моему, всего двое: Владимир Константинов из "Ред Уингз" и Дарюс Каспарайтис из "Питтсбург Пингвинз". Зато на "куотербеков" в канадском хоккее - дефицит. Среди его питомцев умеют делать эту работу как следует только хоккеисты выдающиеся: Пол Коффи из "Филадельфии Флайерз", Брайан Лич из "Нью-Йорк Рейнджерс" да Крис Челиос из "Чикаго Блэкхокс".

Не боялся бы я утомить вас рассуждениями на специальные темы и списками имен и команд, мог бы провести такую же демаркационную линию между местными и российскими нападающими. Но, во-первых, их слишком много, а во-вторых, пример с защитниками, по-моему, дает ясное представление о том, какие участки игры эта линия пересекает.

И опять - футбольная параллель. У российского футбола - долгая история. Но и он, развивавшийся до поры до времени в стране, изолированной от мира, и имевший лишь шапочное знакомство с футболом зарубежным (встречи с турками, басками, с кем еще?), в 45-м удивил родину этой игры своей самобытностью, своими непонятными при первом знакомстве построениями.

Считается, что схема 4-2-4, преобразившая футбол, была изобретена в Бразилии и показана миру на чемпионате мира 1958 года. А ведь еще задолго до того ее использовали московское "Динамо" и ЦДКА, только их тренеры - Михаил Якушин и Борис Аркадьев - не знали, что они изобретатели, и не претендовали на авторское право.

Но в "Динамо" тех лет - Александр Малявкин, а в ЦДКА - Валентин Николаев, хотя и были они по штатному расписанию инсайдами, выполняли функции полузащитников, а номинальные полузащитники - Леонид Соловьев в "Динамо" и Владимир Башашкин в ЦДКА, уступив тем свое место, отходили назад и становились вторыми центральными защитниками. В нападении у этих команд было по два центрфорварда: в ЦДКА - Григории Федотов и Всеволод Бобров, в "Динамо" - Константин Бесков и Василий Карцев.

И именно одна из этих команд, пополненная Бобровым, удивила первой послевоенной осенью спортивный мир. Так же, как удивил его в те же времена советский хоккей.

ИНЫХ УЖ НЕТ, А ТЕ ДАЛЕЧЕ

Наш хоккей родился в рубашке. Да, его быстрому расцвету способствовали и то, что он выходец из футбола и хоккея с мячом, и то, что осваивали его спортсмены, знавшие почем фунт военного лиха. Но, наверное, все-таки самое главное в том, что его руль сразу попал в руки людей выдающихся талантливых, незаурядных личностей, смелых и фанатичных.

ЧЕРНЫШЕВ И ТАРАСОВ

Я ставлю их имена не по алфавиту, а как расставила их тренерская судьба - пока они работали вместе, главным в сборной страны был Чернышев. Но на каких весах измеришь, кто из двух сделал больше?

Вот пересказ были, поведанной мне покойным Константином Борисовичем Локтевым, с которым мы когда-то дружили и часто и подолгу говорили о хоккее.

Шла весна 55-го. Вечерами команда ЦСКА доигрывала последние матчи сезона на искусственном катке в Сокольниках, а днем хоккеисты основного состава там же тренировались. Был еще и другой состав - молодежь, которая даже в запас не попадала (тренер дал всем, кто входит в эту часть команды, прозвище "полуфабрикаты"). Эти жили по домам и каждое утро собирались на Ленинских горах, на базе ЦСКА, где тоже был каток, но естественный. Проделав трамваем путь через всю Москву, приезжал на базу и 22-летний новобранец ЦСКА Костя Локтев. Там хоккеистов уже поджидал всегда являвшийся раньше всех Анатолий Владимирович Тарасов.

Весеннее солнце делало свое дело. И каждое утро - игроки с надеждой ("Скоро каникулы!"), а тренер с возмущением ("И небесные светила против нас!") смотрели на тающий лед. Вот уже появились и проталины. "Ничего, - говорил Тарасов, - каждый занимает место на своем островке, отрабатывает технику ведения и перебрасывается по воздуху шайбой с партнером. Завтра собираемся на полчаса раньше, пока не припекло. А сейчас берите лопаты и засыпьте каток снегом, чтобы лед сохранить". И уезжал в Сокольники.

Вскоре "полуфабрикаты" получили приказ прибывать к шести утра, для чего надо было вставать в полпятого. Тарасов, как обычно, был уже на месте, и к приходу игроков он успевал очистить каток от снега.

Локтев жил по соседству с Михаилом Рыжовым, позже игравшим в московском "Локомотиве", и ездили они на базу вместе. Дорогой, мрачные и не выспавшиеся, кляли Тарасова. В одну из поездок Рыжов успокоил друга: "Не горюй, сегодня последний раз тренируемся". "Кто сказал?" "Я тебе говорю!"

Все в то утро было как всегда: разминались, водили шайбу на ледяных пятачках, перебрасывались ею, потом разобрали лопаты. А когда тренер отбыл, Рыжов попросил всех обождать, открыл свой рюкзак, достал оттуда большой пакет с солью, аккуратно посыпал каждый пятачок, а затем велел закапывать.

На другое утро неиграющий состав присутствовал при немой сцене, достойной "Ревизора". По жухлой прошлогодней траве ползал на четвереньках Анатолий Владимирович Тарасов и кончиком языка лизал снег. В глазах его были гнев и стремление проникнуть в некую тайну. На ребят подозрение не пало. "Я знаю, чьих рук это дело, - вымолвил он наконец. - Я давно подозревал, что здешний ночной сторож - динамовский шпион. Будем увольнять. А вы можете ехать по домам - занятия на льду до осени окончены".

Я вспоминаю этот рассказ и вижу Тарасова - страстного, азартного, неугомонного, беспощадного в работе к себе и другим, не знающего слов "не могу". И делящего мир на друзей и врагов ЦСКА и его, Тарасова, лично, что равносильно делению на хороших людей и не заслуживающих снисхождения мерзавцев.

Его называют великим тренером. А я бы сказал о нем: "Великий человек". Были и есть кроме него превосходные тренеры - увлеченные, дальновидные, изобретательные, умеющие заставить спортсменов трудиться в полную силу. Он же как никто другой умел приспособить систему, в которой существовал, к нуждам хоккея, использовать эту систему на его, хоккея, благо и процветание. Тарасов больше чем кто-либо другой сделал то, отчего хоккей стал гордостью страны. Чтобы в нем увидели такой же предмет всеобщего поклонения, как в ансамбле Моисеева, Большом театре и в космических полетах. "Славная дружина", "проявление молодецкой удали", "герои ледовых баталий" - все это его формулировки, ласкавшие сердца тогдашних вождей.

Когда надо было добиться льгот для хоккеистов, лучших условий для тренировок, средств на сборы и поездки за границу, он пускал эти заклинания в ход и добивался своего. Сам он не ставил их ни в грош, но считал, что цель оправдывает средства.

ЦСКА всегда трудно играл с Воскресенским "Химиком": тот строил гибкую и подвижную оборону, заманивал противника в свою зону, и армейские асы вблизи чужих ворот торопились, теряли бдительность, и какая-нибудь шальная контратака "Химика" заставала их врасплох. Получалось - то украдет этот деревенский "Химик" у вечного чемпиона очко, то и вовсе победит его с жалким счетом вроде 1:0 или 2:0.

На одном из заседаний Федерации хоккея Тарасов потребовал обсудить работу тренера "Химика" Николая Эпштейна, пользующегося "чуждой нашему спорту и интересам воспитания молодых строителей коммунизма, тянущей советский хоккей назад оборонительной тактикой". Обсудили: попробуй при такой-то формулировке отказаться. И хоть санкций не последовало, "приняли к сведению". Представляю себе, как смеялся наедине с самим собой Анатолий Владимирович над ораторами, которые его поддержали.

В 1965 году "Советский спорт" командировал меня в Финляндию на чемпионат мира по хоккею. Я ехал в Тампере с командой. Тарасов зашел ко мне в купе. "Женька, - сказал он, - ты член нашего коллектива, а значит, должен бросить курить: мы объявили себя бригадой коммунистического труда". Я не стал отвечать, что такая бригада может существовать только в профессиональной организации, а спорт у нас любительский. Тем более не стал говорить, что полкоманды курит и пользуется для этого моим купе. Все это он знал сам. Безразлично ему было и мое курение. Но журналист мог отметить в блокноте или в памяти: "Сборная СССР - и коммунистический труд". Только того ему было и надо. Так, на всякий случай. Но при всем своем тренерском таланте Тарасов, хотя трижды назначался главным тренером сборной, ни разу не вывел ее в чемпионы. Свои первые чемпионат мира и Олимпиаду она выиграла, когда ассистентом Аркадия Ивановича Чернышева был Владимир Кузьмич Егоров. И в этом есть закономерность. Тарасов - шумный, не терпящий возражений и инакомыслия, откровенно приближавший к себе одних и одновременно обдававший ледяной холодностью других, подчас слишком взвинчивал страсти, накалял атмосферу вокруг себя. В ЦСКА, где он был воинским начальником над младшими офицерами, солдатами и сержантами, это не сказывалось. А в сборную приходили люди из разных команд, многие - привыкнув к другим взаимоотношениям между тренером и игроком.

Сдержанный, скромный, спокойный, избегавший громких слов и крутых мер Чернышев был антиподом Тарасова. Он любил и уважал всех, с кем работал, и хоккеисты платили ему той же монетой. Вместе с тем, когда у тренеров возникали разногласия и доводы оппонента его не убеждали, его слово было последним и никаких компромиссов он тут не признавал. В сборной он служил своего рода амортизатором между своим помощником и командой.

О верности Чернышева долгу перед хоккеем свидетельствует больше других один его шаг. До начала 60-х у него были, мягко говоря, натянутые отношения с Тарасовым - потому и не объединяли их в сборной. Но он понял: для пользы дела, для того, чтобы успехи команды стали стабильными, Тарасов должен в ней быть. Кроме всего прочего, это - право тренера, дающего сборной не менее половины ее состава. И перед чемпионатом 1963 года он протянул коллеге руку. Они начали работать вместе и со временем превратились в друзей, которыми оставались до конца жизни.

ЭПШТЕЙН И БОГИНОВ

Расставляя и эту пару, я воспользовался не алфавитом, а званиями и должностями обоих в период их совместного труда: некогда первый был старшим тренером молодежной сборной страны, второй - его помощником. И объединил я опять антиподы: идеального семьянина, непьющего, некурящего, осторожного и раскрывающегося лишь в общении с друзьями Николая Семеновича Эпштейна и любителя шумных компаний, гуляку и вообще человека широкого и озорного - Дмитрия Николаевича Богинова.

Роднит их то, что они поставили на ноги хоккей в городах, где жили, и то, что были друзьями.

Когда в составе воскресенского "Химика" - первой и последней команде тренера Эпштейна - появлялся никому неведомый парнишка, на вид лет 18, ростом, как говорится, "метре кепкой" и "выразительной" фамилией вроде Сапелкин, я спрашивал: "Семеныч, это что за игрок такой?" И он обычно отвечал, не выговаривая букву "р": "Не игрок это, а игрочище. Все видит, все понимает - гигант". Он свято верил в сказанное. Он в каждом находил одаренность. И хоккеисты, веря тренеру, умудрялись, когда играли у него, прыгать выше головы. Команда города со стотысячным населением дала хоккею столько больших мастеров, сколько не дали такие столицы зимнего спорта, как Свердловск, Челябинск и Новосибирск вместе взятые. И довелось Воскресенскому "Химику" под водительством Эпштейна в пору расцвета ЦСКА, "Спартака" и московского "Динамо" добраться до бронзовой медали - тоже прыжок выше головы.

Да и в клубах НХЛ играет сегодня много его питомцев и питомцев его питомцев - от 35-летнего Игоря Ларионова до 23-летнего Славы Козлова, чей отец, Анатолий Козлов, тоже играл у Эпштейна в "Химике".

Эпштейн - человек счастливый. Он вправе сказать, что больше чем кто бы то ни было сделал для своего города и оставил в его жизни и истории след, какой не удалось оставить никому: это ему спасибо за то, что для тысяч Воскресенских ребят хоккей превратился в любимое занятие, а для тысяч взрослых - в любимое зрелище. Самое красивое и нарядное здание города, Дворец спорта - тоже дело его рук. Не знаю, как теперь, но в мои времена - и 20, и 25 лет назад - на его лед выходили знаменитые фигуристы, а на его подмостки - знаменитые артисты. Если стоит еще этот Дворец, справедливо присвоить ему имя Николая Эпштейна. Не беда, что при жизни Семеныча.

А с другой стороны - и не совсем он счастливый. Он всегда мечтал поработать с командой высшего класса. Но всегда только поставлял кадры для таких команд. Он говорил: "Я бы тоже, может, вывел ЦСКА в чемпионы. Попробовали бы они вывести в чемпионы "Химик". Кто это "они", Эпштейн не уточнял.

У Богинова - богатая биография: исправительная колония, война, штрафной батальон, демобилизация в звании капитана, неудавшаяся карьера хоккеиста и футболиста, где он выше дубля не прыгнул, школа тренеров в бывшем Ленинграде...

Еще будучи ее слушателем, он получил задание подготовить и отвезти юношескую сборную города в Нижний Новгород (бывший Горький) сыграть со сверстниками. Тот матч закончился со счетом 13:0 не в пользу команды Богинова. Вскоре он получил диплом тренера и несколько предложений работы на выбор. Он вспомнил ту игру и разделавших под орех его команду парней - Роберта Сахаровского, Владимира Солодова, Игоря Шичкова. И выбрал Горький.

Под водительством Богинова они, торпедовские гвардейцы, которых я назвал и к которым присоединились Виктор Коноваленко и Игорь Чистовский, вывели команду в высшую лигу, добыли своему городу Кубок СССР и серебряную медаль чемпионата - награды, казалось, навечно закрепленные за московскими клубами.

Закон в ту пору был пусть и неписаным, но твердым: туда, в московские клубы, собирали всех лучших из всех команд. Того, кто не годился в ЦСКА, забирали в "Динамо". Желания не спрашивали: служба в армии - конституционная обязанность гражданина.

Из "Торпедо" не уехал при Богинове в Москву ни один игрок.

Он обладал редкой внутренней силой. Ее ощущали все. В том числе люди, сидевшие в огромных кабинетах за большими столами с десятком телефонов. Он входил к ним без стука. И не уговаривал, а доказывал, не клянчил, а требовал. Именем логики, здравого смысла, справедливости. И добивался своего. На защиту команды и ее игроков бросал свой авторитет гигантский автозавод и огромный город со всеми его номерными предприятиями.

Эта внутренняя сила позволяла Богинову управлять хоккеистами в сложнейших условиях многомиллионного провинциального города, в котором они были главными героями, свадебными генералами и объектами всеобщего обожания. Избалованные, как единственные детишки в богатой семье, они беспрекословно подчинялись лишь тренеру, хотя он никогда не прибегал к взысканиям.

В "Торпедо" Богинов проработал около десяти лет. И всю эту свою силу души оставил там. Тренировал потом киевское "Динамо", московский "Локомотив", тольяттинское "Торпедо", был служащим в спортивных управлениях. Но энергии на новый рывок уже не было.

Сохранил бы сколько-нибудь для себя, может, не умер бы безвременно.

ТИХОНОВ

Во время зимней Олимпиады 1968 года в Гренобле я забрел в ангар неподалеку от местного университета. Там шел хоккей. Играли, если не ошибаюсь, Швейцария и Япония. В зале сидело человек 25. Судя по реакции на происходившее, 24 были родственники или друзья игроков. 25-й, не отрывая глаз ото льда, делал какие-то пометки в блокноте. Я узнал Тихонова, тогдашнего тренера рижского "Динамо". Мы старые приятели. Я знаю его с тех еще пор, когда ему было 19 лет и он играл в футбол за московскую команду "Буревестник", которая участвовала в городском первенстве, а я был студентом.

"Витя, как ты сюда попал? И что ты тут делаешь? Пишешь письма на родину в тишине?" "Смотрю игру и рисую схемы", - ответил он. "Не понимаю, что ты можешь почерпнуть в таком матче для себя?" "Много. Я давно заметил, что в играх слабых команд стихийно возникают интереснейшие расстановки. Вот и фиксирую, чтобы потом отобрать пригодное для нас".

Десятка полтора тренеров из команд мастеров приехало в Гренобль. Они посещали игры сборных, претендующих на медали, а потом разбредались по городу и возвращались в отель, увешенные кульками и коробками. Кроме Чернышева и Тарасова, возглавлявших сборную СССР, с утра до вечера трудился один тренер - Тихонов.

Да его никогда ничего и не интересовало, кроме работы. Его жена Татьяна, когда я навестил их в Риге, рассказывала мне: "Просыпаюсь ночью, у него ночник зажжен, а сам пишет что-то. Я раньше спрашивала. Теперь привыкла". Уловив в моем взгляде вопрос, Тихонов объясняет: "Иной раз во сне возникнет какая-то идея, а утром встанешь - и все забыл. Вот я с некоторых пор и кладу на столик у кровати бумагу".

Летом 77-го мы с ним встретились на пляже в Пицунде. Проводили там свой отпуск и еще несколько человек из сборной. Что делать на пляже? Купаться и загорать. Так все они и поступали. Лишь Тихонова я ни разу не застал в воде. Он неизменно находился в одной позе: сидел в тени большого зонта на песке, обложенный листами бумаги, и писал. "Что пишешь?" "Готовлюсь к сезону: надо составлять тренировочный план, потом некогда будет". Мы виделись в Пицунде ежедневно. Я подходил, и он охотно убирал блокнот, чтобы поболтать. Разумеется, о хоккее. К иным темам был равнодушен.

Бывая в Москве, он изредка приходил ко мне в гости. Жена накрывала стол. Мы брались за ножи и вилки. Жена спрашивала: "Ну как, Витя, вкусно?" Он сперва смотрел на нее, вникая, о чем она, а потом, поняв, кивал головой. Спроси его в тот момент, чем его угощают, он бы, не заглядывая в тарелку, не ответил. Его голова была занята: мы обсуждали хоккейные дела.

Приехав на работу в Ригу, Тихонов первым делом купил - на свои кровные - дешевый киноаппарат. Накануне ближайшей игры с участием очередного противника "Динамо" он летел на матч, снимал его своей камерой, ночью возвращался домой и назавтра изучал съемку. Позже, когда рижский клуб встанет на ноги, в штате команды появится оператор. Получив видеозапись матча, помощники Тихонова будут делать ее раскадровку по эпизодам и готовить для доклада статистические данные обо всем: о числе атак своих игроков и противника, о том, кто и сколько раз участвовал в них и опаздывал возвратиться, из каких точек чаще удаются броски по воротам, слева, справа или по центру лучше развивается наступление, чьи пасы чаще перехватываются и т.д. до бесконечности.

Его комната на тренировочной базе была увешана аккуратно расчерченными схемами и диаграммами, они лежали на его столе, в шкафу - всюду. По ним он в любой миг мог проследить, сколько раз и какого веса поднял каждый игрок на каждом занятии штангу, сколько раз отжался от пола, с какой скоростью пробежал кросс, много ли сделал бросков по воротам, рывков и ускорений, как это отразилось на его пульсе, как сказалось на игре, на результативности, перетрудился ли или, напротив, надо прибавить нагрузки. (Между прочим, в десятикилометровых кроссах он обязательно участвовал сам и всегда финишировал среди первых.)

Еще он выкраивал время для встреч с учеными, специализирующимися в тех областях физиологии, методики и биомеханики, которые важно знать ему, Тихонову.

Скажете: далековато от практики?

Рижское "Динамо", когда его принял Тихонов, было командой второй лиги и занимало там место в середине. Закончило оно сезон первым, оторвавшись от ближайшего преследователя на 19 очков и получив место в первой лиге. Следующий год - третье место в этой лиге, еще через год - первое, и разрыв со вторым 18 очков, затем - шестое место в высшей лиге. И, учтите, ни одного крупного мастера Тихонов за эти три с половиной года в "Динамо" не пригласил. Если мне скажут, что есть в мире другой хоккейный клуб, переживший столь стремительное преображение, не поверю.

Такие, как Виктор Тихонов, в иные времена шли в схимники. Собственно, и он принял схиму. Но у единственного Бога, служению которому посвятил себя он, вполне мирское имя - ХОККЕЙ.

Не моя в том заслуга, просто так уж сложилось, что я, вполне допускаю, оказался единственным журналистом, который присутствовал при зачатии российского хоккея на Малом стадионе "Динамо", при его рождении на Большом, а спустя 40 с лишним лет встречал его, прибывшим открывать Америку.

Сознаю, что по справедливости полагалось бы мне написать еще о многом и многих. И о двух спартаковских тренерах - Александре Никифоровиче Новокрещенове и Всеволоде Михайловиче Боброве. И о тренере "Крылышек" Борисе Павловиче Кулагине. И о ленинградском тренере Николае Григорьевиче Пучкове. И о великих мастерах первых и ближайших к ним поколений, с которыми тоже дружил. И о теперешних, играющих в Северной Америке, с которыми познакомился здесь, на новой для нас с ними земле. Но нельзя объять необъятное.

Может, когда-нибудь, жив буду, напишу и о них.

Евгений РУБИН

Нью-Йорк