«Он столько раз со смертью разминулся...» Тренер, сотворивший главное баскетбольное чудо в истории
Как у него это получалось?
В детстве так часто слышал эту фамилию, что до сих пор звучит она для меня музыкой. Вглядываюсь, вчитываюсь во все, что пишут про Кондрашина, — надеясь понять что-то то ли в нем, то ли в прошедшем веке, то ли в самом себе.
Всякий раз открываю новое. Кондрашин годы спустя после кончины читается будто книга — но ускользает главное: вот как у него все это получалось?
История с тремя секундами в Мюнхене весьма аккуратно вписывается в череду чудес. Словно прописана кем-то сверху.
Я снова иду к людям, помнящим Кондрашина, снова расспрашиваю. Задаю прежние вопросы — и получаю новые ответы. Которые опять и опять ничего не объясняют. Я понимаю и не понимаю, что это был за человек.
В историях с гениями — обычное дело.
«Ни слова про три секунды!»
Понимаю Ивана Иваныча Едешко, который почти выкрикивает в трубку:
— Если интервью — то ни слова про три секунды! Достали! Все давно рассказано!
Конечно же, обещаю — ни слова. Едешко прав, все давно рассказано. Из семнадцати страниц с вопросами вымарываю десять. Как раз про Мюнхен-72.
Потом все-таки возвращаю — и не зря. Потому что Иван Иваныч, усевшись напротив нас с Кружковым, немедленно начинает говорить про три секунды. Всплескивает руками, смеется, недоумевает.
Смеемся и мы. Едешко не успокаивается, пока не расскажет все. Думаю, со всяким новым интервьюером история повторяется.
Вся мюнхенская драма переплетена с фамилией Кондрашин — и Едешко выговаривает ее так вкусно, с добрым рыком в усы: «Кондр-р-ашин...»
Вдруг, что-то вспомнив, прерывает разговор — и ведет нас в погреб. Где каких только солений, каких только настоечек не заготовлено. Рассказывает про каждую — постукивая пальцем по банкам и бутылям. Гордости, замешанной на удивлении, не меньше, чем в рассказах про три секунды.
Мне вдруг кажется, что Кондрашин где-то рядом. Тоже слушает, улыбается.
«Сходи подпиши»
Мы возвращаемся в гостиную, полные новых знаний о солениях, — и получаем в награду рассказ про Кондрашина.
— После Олимпиады-1972 сборная проводила турне по Америке. Небольшой самолетик, Кондрашин просек, что в бизнес-классе сидит Хампердинк. Британский певец. Я уже тогда был с английским. У Кондрашина с собой была его пластинка. Вручил мне: «Сходи подпиши». Все сделал. Потом мучаюсь — что ж для себя-то автограф не взял?
— Могли б паспорт ему подсунуть.
— Когда выходили, так и поступил. Прямо на трапе. Дальше сцена — в аэропорту накрыт стол, девочки маршируют, духовой оркестр. Хампердинк сразу к ним. Так его заворачивают: «Мистер, не вас встречаем». — «А кого?» — «Русскую команду». Раздраженно отвернулся, пошел.
На следующий день листаю газеты — натыкаюсь на его интервью: «Ждут какую-то русскую баскетбольную команду, а меня, такого певца, отправляют за угол!» И здесь же ответ ему: «Для Америки гораздо важнее «какая-то» русская команда, чем «какой-то» английский певец».
— Паспорт годы спустя поменяли?
— Да. Ушел с автографом. Жалко.
«Чурбан, скобарь, идиот»
Конечно же, мы слышали про тренеров, не употреблявших матерных слов. Например — Кондрашин.
Визит в имение к Едешко — прекрасный случай проверить и эту легенду. Обратить ее в прах. Ну возможно ли на баскетбольной площадке — и без матерка?
— О да! Матерного — ни одного! — вдруг обрадовался Едешко вопросу. — «Баран»! «Чурбан»! «Скобарь»! «Идиот»!
На слове «скобарь» мы прыснули. Скобарь!
— Неплохо, — выговорил я, отсмеявшись.
— На Олимпиаде в Монреале по моему адресу проскочило что-то такое, а мне уже 30 лет. Потом подхожу: «Владимир Петрович, ну как же так?» — «Извини, сорвался...» Ты видишь его искренность — и обида отпускает. В 1974-м на чемпионате мира в Пуэрто-Рико устроили эксперимент. Мячи нам носил местный паренек Хулио. Подговорили — когда коуч войдет в автобус, кричи: «Баран, чурбан, скобарь, идиот!» Кондрашин появляется — и понеслось вот это. С латиноамериканским акцентом.
— Рассмеялся?
— Не сразу. Оцепенел... При всех человеческих достоинствах Владимир Петрович был напрочь лишен одного качества — не умел пробивать игрокам условия. Ему в голову не приходило пойти к первому секретарю Ленинградского обкома Романову, попросить для них квартиры, машины. Кондрашина интересовал только баскетбол, отслеживал все новинки, ящиками привозил из Америки специальную литературу. Зато Гомельский обеспечивал команду от и до. Жилье, автомобили, поездки за границу...
— Поэтому Кондрашина звали Батюшка, а Гомельского — Папа?
— Ну да. Однажды с ребятами обсуждали, какой тренер нужен сборной. Сошлись на том, что для результата — Кондрашин. Для более комфортной жизни — Гомельский. Хотя великие оба. Первый сделал из меня игрока. Второй — закалил.
— Как?
— Я был игроком основного состава сборной при Кондрашине, входил в сборную Европы. А Гомельский в ЦСКА часто на лавке держал. Бывало, накипит, идешь к нему с желанием высказать все! А выходишь из кабинета и думаешь: «Елки-палки, куда я лезу? Как смею его обвинять? Проблема только во мне...» По части психологии и дара убеждения Александру Яковлевичу не было равных. В воспитательных целях использовал разные методы.
— Например?
— 8 марта в Каунасе я выпил две бутылки пива. Он разыграл спектакль. Мне объявил об отчислении за нарушение режима. А капитана предупредил: «Пусть ребята организуют собрание, попросят взять Едешко на поруки. Прощу — но для него это будет уроком».
Сохранилась запись интервью, где Гомельский незадолго до смерти сказал: «Едешко опередил меня в понимании того, что такое красота игры. К нему были претензии, потому что терял много мячей. Но сколько забивали с его изумительных передач!»
— Сергей Белов писал в книге, что Олимпиаду в Монреале проиграли из-за Кондрашина, который переборщил с нагрузками.
— Не согласен! Наоборот, физически готовы были лучше, чем в Мюнхене. Но там Кондрашин с составом угадал, здесь — нет. Выпустил в полуфинале с Югославией «бросунов» — Серегу Белова и Арзамаскова. Оба стремились забить, тянули одеяло на себя. А в тылу никого, югославы понеслись в контратаку. Хотя сгубило не это.
— А что?
— Русский менталитет. В день полуфинала с утра охмуряли фирмачи. Спортивная экипировка в Союзе была жутким дефицитом. А тут — бери не хочу! Подходит представитель «Адидаса»: «Даем каждому 200 долларов, два костюма и пять пар кед». Следом «Пума»: «300 долларов, часы, три костюма, десять пар кед». Потом «Конверс»: «500 долларов, пять костюмов и кеды в неограниченном количестве». С непривычки голова шла кругом. Народ разбился на кучки, шептался по углам, боясь продешевить.
— Об игре не думали?
— Вот именно! «Поплыли». Когда Олимпиада завершилась, на банкете разговорились с югославами. Услышав, сколько мы получили за рекламу, долго смеялись: «А нам по пять тысяч долларов заплатили!» Югославы расценки знали — не то что нищие советские спортсмены.
«Рассорила Гомельского с Кондрашиным ленинградская журналистская свора»
Недавно, собираясь на интервью к Владимиру Гомельскому для «Разговора по пятницам», проверили и другую легенду. Говорил нам кто-то — рассорились давным-давно Гомельский-старший с Кондрашиным из-за женщин. Как обычно и бывает.
Не верили. Оказалось — отчасти это правда. Одна-то история была.
— Говорят, разлад в отношениях Александра Яковлевича и Владимира Петровича начался из-за жен, столкнувшихся на площадке, — произнесли мы вкрадчиво.
— Нет-нет, это была обычная игровая ситуация, — ответил еще более бархатно Владимир Александрович. — Моя мама, известная в прошлом баскетболистка Ольга Журавлева, — дура набитая. Январь 1954-го. После родов и трех месяцев не прошло, как она решила вернуться на площадку. Хотя вес килограммов на двадцать превышал игровой. Чемпионат Ленинграда, ее любимый «Спартак» принимает «Буревестник», за который выступает тетя Женя...
— Евгения Вячеславовна Кондрашина.
— Да. Правда, тогда они еще были не расписаны. Борьба за мяч, потеря равновесия — и у мамы улетает колено.
— «Кресты»?
— Мениск. Всего-навсего. Но в ЦИТО Зоя Миронова маму оперировала трижды. Ничего не помогло. С баскетболом пришлось закончить.
— Александр Яковлевич в конце жизни общался с Кондрашиным?
— Да, у них снова были хорошие отношения. Оба к тому времени уже не тренировали — ну и что делить-то? А рассорила их ленинградская журналистская свора, которая в 1970-м начала поливать отца грязью. Пока он был тренером сборной СССР, эти люди помалкивали. А тут залетел на таможне, с работы сняли — и они решили, что теперь его можно потоптать.
«Это ж база «Зенита»!»
Евгения Вячеславовна Кондрашина!
Как часто мы говорим — «не успели». Всякий месяц подкидывает новые «как жаль».
Не успели к Игорю Капустину, прекрасному хоккеисту. Брату легендарного Сергея. Теперь все. Можно кусать локти.
Не успели к Владимиру Родионову, могучей фигуре в нашем спорте 90-х. Удаль, размах, приключения. Бордовый пиджак. Шестисотый «Мерседес» к трапу. Попытка прорваться в саратовские губернаторы. Да чего только не было в его залихватской жизни. Думали: вот весной напросимся, съездим, разговорим... Снова напишем восемь полос в «Разговор по пятницам» — и будем огорчаться комментариям: «Куда так много?!»...
Теперь если и съездим — только на могилу.
Но к кому-то успели. Как к вдове и сыну Владимира Кондрашина. Листали вместе альбомы, взвешивали на ладони уцелевшие награды. Листали тренерские блокноты, место которым в Музее спорта.
Услышав перестук мячей, выглядывали в окошко. Чуть недоуменно отмечали, что очень уж знакомые фигуры вышли пинать мяч. Да и тренер — вылитый Семак. Мы щурились — веря и не веря.
Корреспондент Кружков, подышав на стекла, протер очки. Снова тяжело выдохнул и протер. Семак не исчез — напротив, стал только рельефнее от дыхательных упражнений.
— Да-да, это ж база «Зенита»! — поощряла нашу наблюдательность Евгения Вячеславовна.
Владимиру Петровичу было бы хорошо в этой квартире. Если б дожил.
Пройдет года два-три после нашей встречи — то ли ковид, то ли тромб уведет на тот свет Юру, сына Владимира Петровича. А чуть раньше и Евгению Вячеславовну. Изумительно державшуюся в свои почти 90. Без мамы Юра прожил год. Семья Кондрашиных теперь вся — на Северном кладбище.
Где сейчас бесценные блокноты Владимира Петровича — одному Богу известно. Желаю верить, не размокли на помойке в Удельной.
Юра, инвалид-колясочник, поражал нас памятью. Вспоминая что-то давнее-давнее.
— Старенький уже, — гладила его по голове мама. — 64 года.
А Юра торопился рассказать:
— Был случай! Идут вечерние новости: «Открылся турнир «Приз «Известий». Состоялся первый матч, встречались Швеция с Чехословакией. Победили финны 4:3». Папа как раз собирался на тренировку. Так его заклинило от хохота минут на пять...
Смеялся и Юра. Вместе с нами.
— Знаете, какой мы «Спорт-Экспресс» всегда покупаем? — вспоминала вдруг Евгения Вячеславовна.
— Пятничный! — ликовали мы.
— Понедельничный, — срезала нас на взлете вдова Кондрашина.
Вдруг, что-то считав в наших насупившихся физиономиях, произносила примирительно:
— А эта заметка в каком будет? Пятничном? Значит, будем по пятницам покупать. Около метро в киоске дядечка работает, я с ним познакомилась. Специально нам оставляет.
«Нам показывали сердце Саши...»
Как хорошо, что все это было в нашей жизни. Расспрашивали обо всем на свете. Конечно, и про Сашу Белова, главного игрока в тренерской жизни Кондрашина. Владимир Петрович считал его сыном. Возил фотографию Белова с собой в машине.
Мы вспоминали Белова — не догадываясь, что от этой истории вздрогнем.
— Я ведь после смерти Саши Белова видела его сердце. Это был кошмар! — произнесла Евгения Вячеславовна.
— Как это — видели сердце?
— А вот так. Это сердце было громадное. Словно бычье. Есть у нас медицинский музей при госпитале ветеранов войны, там и хранится. Моя средняя сестра приехала на курсы усовершенствования врачей, вечером возвращается домой: «Ой, Женя, что я сегодня пережила! Нам показывали сердце Саши...»
— Туда отправились?
— Ну что вы. Саша уже умер, похоронили... Была конференция в мединституте, пригласили и нас. Хорошо, мы маму Саши не зазвали с собой! Она, наверное, там и умерла бы. Ничего об этом не знала, ее разрешения никто не спрашивал. Выступает профессор. Вдруг выносят на сцену тарелочку, на ней стеклянный колпак. Я чуть в обморок не упала, как узнала, чье это...
— Болезнь его как начиналась?
— Началось все на сборе у Гомельского. Тот еще высказался: «Это тебя Кондрашин подучил, филонишь...» Да никогда бы он такого не позволил себе! Ему плохо стало! А Гомельский думал, что «косит».
— Отцепил со сборов?
— Да. Белов приехал в Ленинград, отправился на дачу к Сашке Свиридову. Сделали шашлык — Белова начало рвать. Решили, отравился. Отвезли в Боткинские бараки, это инфекционная больница...
— Мама была в городе?
— Нет. Мы не стали ей ничего говорить. Ну, подумаешь — отравился чем-то... А в больнице Саша пожелтел. Совсем желтый! Кому-то из врачей его сердце не понравилось, перевели в кардиологию. Обнаружили, что сильно увеличено. Здесь уж мы напугались, позвонили маме...
— А она?
— Она работала в бухгалтерии ГУДУВа, это институт усовершенствования врачей. Знала всех профессоров, подняла на ноги. Сашку сразу же перевезли в этот институт, лично занимался профессор Воронов!
— Представляли, насколько плохо дело?
— Петровичу сказали: «Очень тяжелый случай». Сразу из Америки начали лекарства присылать. Белов не хотел, чтоб в больницу к нему кто-то приходил. Саша, его жена, была в это время в сборной. Мне сказал: «Ни в коем случае ей не сообщайте, чтоб не срывалась...» Я взглянула на его ноги — они были как бревна. Страшно отекшие. А потом все стало понятно. Нам позвонили рано утром. Петровичу профессор сказал еще накануне: «Все безнадежно, решайте бытовые вопросы. Осталось мало». Домой приехал весь черный!
— Я впервые увидел, как папа рыдает. Это так страшно! — выговорил Юра. — Сейчас рассказываю — и вздрагиваю. Мы с Сашей Беловым познакомились 1 сентября 68-го. Дружили ровно десять лет. Уникальный человек. Гандболисты говорили — оказался бы у них, был бы лучшим гандболистом всех времен. В прыжках в высоту все рекорды крушил.
— Прекрасно относился к вашему отцу.
— Хотя как-то папа два месяца с ним не здоровался. 73-й год, в Минске наши обыграли ЦСКА на 20 очков. Вдруг Сашка обматерил судью! Папа ему сказал: «Ты, олимпийский чемпион, превратился в сапожника...» Только к майским праздниками оттаял.
— Сам не ругался вообще?
— Да что вы! — горько усмехнулась Евгения Вячеславовна. — За всю жизнь не услышала ни единого матерного слова.
«Прощался с лошадкой как с человеком, целовал в морду...»
Осмысливая услышанное, мы перебирали кондрашинские бумаги. Какие-то пожелтевшие грамоты, удостоверения к медалям. Вдруг наткнулись на билет блокадника. Держали в руках не дыша.
— Вова блокадник был! — удивилась нашему оцепенению Евгения Вячеславовна. — Вы разве не знали?
— Знать-то знали, но...
— Он столько раз со смертью разминулся — вы не представляете! Сестра Зина уже умирала, ее положили в госпиталь. Могла вынуть изо рта зуб и обратно вставить. Потом эвакуировали, вывезли по Ладоге. Там многие сразу набрасывались на еду — и умирали. Нельзя было! Но главная беда поджидала впереди. Отправили Вову в Рязанскую область к бабушке.
— В деревню?
— Да, деревня Истье. Из мужиков в колхозе только председатель — вернулся с фронта без руки. Зина такая худющая, что этот председатель ей разрешил сколько угодно морковки кушать. До упора. А Володя на лошади возил хлеб. Зимой закемарил, чувствует — эта бедная лошадка несется галопом, повозка трясется...
— Что такое?
— Вгляделся в темноту — а за ними стая волков! Это счастье, что деревенские огоньки показались, собачий лай. Волки не сунулись. Лошадка спасла!
— Как с такой лошадкой расставаться?
— Так ее полюбил, что не хотел из деревни уезжать. Целовал ее в морду, прощался как с человеком. Она тоже плакала.
— Сколько всего за этим билетом блокадника.
— После инфаркта тяжело было ездить за рулем, очень страдал. На дачу приедет, жалуется: «Так фонари слепят...» А я все уговаривала: «Попробуй на электричке! Тебе с блокадным даже билет покупать не надо». Вова купил рюкзак, собрался. Такой довольный приехал!
— Понравилось в электричке?
— Распробовал! Говорит: «Я даже не ожидал. Кто-то в карты играет, кто-то рассказывает. Я и поспал, и послушал, и в окно посмотрел... Интересно!» К нему мужичок подсел: «Вы не Кондрашин?» — «Нет, обознались. Что вы». Тот отсел...
— Так и ездил на электричке?
— Ага. Всегда свеженький.
«Свадьбы не было, колец тоже»
Мы расспрашивали про 50-е. Какие в ту пору были свадьбы. Вдруг узнавали, что у великого Кондрашина свадьбы не было.
— Сходили, расписались — и все. Даже колец не было! — усмехалась Евгения Вячеславовна. — Время спустя появились, купили к какой-то годовщине свадьбы. Петрович свое носить не стал, а я надела. Какая свадьба, если квартиры у нас не было — жили в общаге?
— О любимом ресторане не спрашиваем.
— Вот любимый ресторан был!
— «Астория», наверное?
— Точно. Как это вы сразу угадали? Бедность бедностью, а ходили туда часто. Володя дружил с Витей Набутовым. Такой классный дядька был! Прибежит перед Новым годом, схватит микрофон: «Тушите свет...» — и начинает хохмы рассказывать. Все по полу катаются от смеха. Часа полтора пробудет — и убежит домой. Так почему «Астория»?
— Так почему «Астория»?
— У Набутова там был приятель, руководитель оркестра. С длинными волосами мужики тогда еще не ходили, только этот Боря. Нам в этом ресторане всегда были рады — за своих принимали. Вот так однажды сидим, Борис подходит: «Только что узнал печальную новость — скончался Виктор Сергеевич Набутов...» Как мы расплакались! И я, и Володя!
«Мерседес» Товстоногова, «Жигули» Кондрашина
Мы вспоминали, как ездил по Ленинграду 80-х на «Мерседесе» великий режиссер Георгий Товстоногов. Весь город знал этот автомобиль. Улыбался вслед. Из приоткрытого окошка тянулся дымок сотой за день сигареты.
Великие тренеры этого города ездили на «Волгах». До «Мерседесов» не дотягивали.
— Да откуда у нас «Мерседес»? — рассмеялась вдова Кондрашина. — В сборной СССР муж вообще бесплатно работал. Потому что в «Спартаке» ему сказали: «Тогда увольняйтесь из клуба, оформляйтесь в сборной». А ему некогда было этим заниматься. Так и остался на спартаковской зарплате. В 72-м за выигранную Олимпиаду дали три с половиной тысячи рублей. Хоть что-то купить можно было.
— Что купили?
— Начал Петрович с «Москвича», потом были «Жигули». На которых почти не ездил.
— Ржавели под окном?
— Мог отдать Петру Тимофеевичу, директору стадиона «Юбилейный». Тот сразу на юг махнет. Хорошо, хоть не бил автомобиль. Наконец Петрович дошел до «Волги». Я тоже права получила.
— Многие обижались: Кондрашин вообще не выбивал условия для баскетболистов.
— Еще как обижались! А он далек от этого был!
— Растормошили бы его.
— Говорила — а он в ответ: «Я не могу ходить просить». У нас и самих-то денег никогда не было. Характерная история: только переехали в первую нашу квартиру, сразу на пороге сосед: «В долг не дашь?» Петрович дает. С ним это вечно — только получит деньги, сразу раздаст. То этот попросит, то другой.
— Потом возвращали?
— Его похоронили, ко мне пошли люди вереницей: «Нам Петрович одалживал, совестно стало. Вот, возвращаем». Я отмахивалась: «Не надо...» Сама такая же. Никогда не копили.
— Нам кажется, такого человека могли похоронить и в центре Петербурга. Не на окраине.
— Вы не поверите! Хотели!
— Что помешало?
— Тогда губернатором был Яковлев. Любил баскетбол, помогал всегда. На игры сам ходил, его зазывать не надо было. Петрович умер — сразу звонок от него: «Евгения Вячеславовна, сами выбирайте место, где хоронить. Лично я предлагаю похоронить в Александро-Невской лавре...»
— Ого.
— Мне говорят: «Ой, Женя, соглашайся!» Но я подумала — и передала губернатору: хоронить будем на Северном кладбище, там у мужа родители, рядом Саша Белов с мамой. Яковлев ответил: «Нет вопросов. Поезжайте, вас встретят, дадут любое место». Я указала на местечко напротив Саши: «Вот здесь!» Кстати, на доме Белова была бронзовая корзина с мячом. Хоть высоко висела, все равно отдирали на металл. Это и у нас случалось на Северном кладбище.
— Тоже что-то отодрали?
— У Саши стела — его голова, руки держат мяч. А у Петровича — бронзовая сетка и мяч. Так вот у Белова отломали голову вместе с руками, а у нас сорвали мяч с сеткой. «Спартак» помог — восстановили. Сейчас целая аллея баскетболистов на Северном образовалась. Всегда ездим 3 октября — недавно было 40 лет со дня сашкиной кончины. Привезла его медаль, повесила ему на руку...
Та самая медаль
Эту медаль Белова нам посчастливилось подержать в ладони. Два раза испытывали такой трепет — когда дотрагивались до первой золотой медали Олимпиады в истории советского спорта. Спасибо легендарной метательнице диска Нине Пономаревой.
Вот теперь держали медаль Саши Белова. Узнавая еще одну историю — что уцелела эта медаль чудом. Могла и сгинуть.
— Ведь нашу квартиру ограбили в 90-х. Все вынесли! Охотились, думаю, за этой самой медалью 72-го года. Теперь ее прячу. Тренерам медали не полагалось. А Сашка свою медаль завещал Петровичу, так и сказал: «Олимпийскую отдайте тренеру». Наверное, об этом прочитали — и решили грабануть.
— Где-то писалось?
— Наверное. Вдобавок Набутов по телевидению обронил, что у Петровича на даче случился инфаркт, отправили в больницу. Тут же залезли!
— Так как уцелела?
— Какие висели на стенке — те забрали. А медаль Белова в коробочке лежала себе на книжной полке. Не заметили, Бог уберег! «Большой» дом подключился — не помогло. Сказали: «Если только попадутся на продаже...»
— Ничего не всплыло?
— Ничего и никогда. А может, и не искали.
