«Матч столетия», перевернувший шахматный мир. Скандальная битва Спасского и Фишера
«Фишер боялся»
Из всех героев, до кого не дотянулся «Разговор по пятницам», есть фигуры особенно сладкие. Шахматисты не подводили нас никогда — до сих пор вспоминаем Карпова и Псахиса, Халифмана и Тайманова, старенького Авербаха и юную Сашу Костенюк...
Предложи нам кто-то выбрать любого героя из прошлого — вот тут-то мы бы не сговаривались. Дайте нам Фишера!
Мы расспрашивали про Фишера мало-мальски причастных. Видевших издалека. И уж целые главы на Фишера отводили тем, кто действительно общался. Жал великую руку. Радовались — мы в одном рукопожатии от Бобби.
Издалека, за нагроможденьем лет, Фишер нам кажется гением. Переиграть которого не по силам никому. Нам немного странно слышать рассуждения Анатолия Карпова: «Фишер не стал со мной играть, потому что боялся. У него всегда была боязнь — начать соревнование. Это можно проследить по всей его великой карьере...»
Но Анатолий Евгеньевич знает лучше нас, что к чему. Тут и спорить не надо. Надо слушать и запоминать.
Каждое воспоминание, каждый рассказ обычно помогает создать образ. Каждое воспоминание о Фишере — наоборот. Рушит сказанное перед этим.
«Почему сумасшедший?»
Мы были уверены — Фишер сошел с ума. Простодушно спросили сами как-то Анатолия Карпова:
— Когда вы поняли, что Фишер сумасшедший?
— Почему сумасшедший? — переспросил Анатолий Евгеньевич таким голосом, что нам показалось — даже обиделся за коллегу. Чуть отодвинувшись, посмотрел как на сумасшедших на нас.
— Сами говорили в интервью — у Бобби и такая паранойя, и эдакая, - примирительно произнес я. Сглаживая впечатление.
— Это же не значит, что он сумасшедший. Но отклонения очевидные.
— Больной человек?
— Тоже спорно — может, они не болезненные? Если ты не в состоянии удержать свою мысль, обязательно хочешь ее высказать — это что, болезнь? Или отсутствие воспитания?
По легкой усмешке понятно было: это каменюка в наш огород — пару раз прервали великого Карпова, не дали довести мысль — и вот пожалуйста. Мат в два хода, интеллектуальная пощечина.
А может, и не в нас с Кружковым дело. Просто показалось.
— Когда Фишеру что-то приходило в голову — моментально вмешивался, перебивал: «Нет-нет, дай мне сказать...» — закруглил Карпов.
Разорвал письмо Госдепа и плюнул на его обрывки. Как Бобби Фишер из гения шахмат стал гением эпатажа
Сегодня особенный повод вспомнить великого Бобби. Который так и не стал нашим героем — но если есть загробные миры, явимся к нему первому. Пусть ждет. После него — к Корчному. Ускользнувшему от нас при жизни особенно обидно. Уж обо всем договорились — и вдруг прилетевший в Москву Виктор Львович перезвонил: «Я передумал, интервью не будет». Больше этот номер не отзывался. Впрочем, сегодня не о Корчном.
50 лет матчу Фишера со Спасским!
«К пельменям Фишер не притронулся»
Как-то отыскали Кирсана Илюмжинова — мало кому удавалось приятно удивить Фишера. А вот Кирсан Николаевич удивил старика.
— Корчной сказал про Фишера: «Негодяй, которого надо держать взаперти». Вам он показался другим?
— Я счастлив, что познакомился с Фишером! Это гений. Как Ньютон, Эйнштейн, Леонардо да Винчи, Циолковский, баба Ванга... Мы встретились в Будапеште на квартире Андрэ Лилиенталя. Пили водку под икру и пельмени, играли в шахматы и болтали до утра.
— За столом Фишер держал удар?
— Бутылку уговорили. Правда, нам еще помог Лилиенталь. Я привез литровую банку черной икры, так Бобби только на нее и налегал, делал мощные бутерброды. К пельменям не притронулся. А вот я поел их с удовольствием. Бобби в тот вечер много плакал. Когда передал Фишеру 100 тысяч долларов, он хотел что-то сказать, но умолк. Налил, выпил. Лишь после второй рюмки Фишер произнес тост. В глазах стояли слезы, голос дрожал: «Первый раз меня не обманули...»
В Америке открыли передачу «Школа Бобби Фишера», однако ему не заплатили ни доллара. За свои книги почему-то там тоже ничего не получал. В 1970-е издательство «Физкультура и спорт» тиражом 100 тысяч экземпляров выпустило книжку Фишера «Мои 60 памятных партий». И снова никаких денег он не увидел. После того как Советский Союз развалился, Бобби написал письмо нашим чиновникам, где требовал гонорар за пиратски изданную книгу, но его вежливо послали. Я как гражданин страны решил восстановить справедливость. Поэтому мой визит Фишера растрогал. Он даже согласился сыграть со мной четыре партии!
— В классические шахматы?
— Когда начал расставлять фигуры, Бобби поморщился: «Chess is dead». Шахматы умерли. «Давай в мои». Так что играли в «фишеровские». В них он видел спасение от компьютера. В классической игре первые 10 ходов давным-давно просчитаны. Если блицуешь, тратишь полсекунды на ход. А в шахматах Фишера со случайной расстановкой фигур думать приходится сразу.
— Кто-то писал, что Фишер помнил все свои партии.
— Верю. Память была феноменальная. Постоянно читал наши газеты и удерживал в голове самую невероятную информацию. Например, сколько Советский Союз выплавлял стали и выпускал автомобилей. Назвал точное количество депутатов, которые заседают в Госдуме. Я был поражен.
— На что он потратил эти 100 тысяч?
— Никогда об этом не спрашивал. Знаю, Бобби частенько летал на Филиппины, подруга у него там была.
— От чего Фишер умер в 64 года?
— 64 клетки.
— ???
— Каждый год жизни — одна шахматная клетка. Он дошел до края — и решил уйти. Я так думаю.
«Вы на том самом месте, куда обычно присаживается Фишер»
Анатолий Карпов, так и не сыгравший с Бобби, рассказал нам то, что не рассказывал никогда. По крайней мере, мы не слышали и не читали.
— Самая памятная ваша встреча с Фишером?
— 1976-й, Токио. Общались с семи часов вечера до часу ночи. Почему запомнил с такой точностью — когда мы встретились, минута в минуту на другом конце земли Корчной пришел в полицейский участок Амстердама и попросил политического убежища.
— Вы проводили тайные переговоры о матче, который мог состояться?
— Да. После этого у меня появились первые седые волосы — в Москве придумали историю, будто я собираюсь «продать звание чемпиона мира Фишеру». На меня завели дело в КГБ.
— Последняя ваша встреча?
— В Америке. Но испанская любопытнее. Пообедали в пустом ресторанчике, решили прогуляться. Стоило выйти на улицу — со всех сторон облепил народ, автографы... Пришлось в прямом смысле убегать!
— Вас таким не напугать. А за Фишера страшно.
— На улице мы больше не появлялись, беседовали в гостинице. Затем я уехал доигрывать турнир, а он жил в Испании еще дня два. Перебрался вместе с Кампоманесом в Мадрид. Я сказал Фишеру, что остановлюсь в гостинице мадридского аэропорта Барахас. Надо было переночевать, самолет улетал наутро. В час ночи звонок — Кампоманес: «Возникли идеи. Мы с Бобби к тебе приедем?» — «Ну, приезжайте...» Проговорили еще часа два.
А последняя встреча была в Вашингтоне. 1977 год. О матче уже практически договорились. Зашли в филиппинское консульство. Кампоманес отыскал машинистку, которая отпечатала все, о чем условились. И опять сорвалось.
— Неужели больше не пересекались? Нам казалось — мир тесен.
— Видимо, не настолько. Бобби жил в Будапеште, я там бывал часто. Ни разу не заглядывал в знаменитые бани под горой Геллерт. Построили их турки в 1466 году. Однажды друзья уговорили. В 11 утра мой самолет в Москву, а в 7 утра отправился в бани.
Поплавал в бассейне, сел на ступеньки. Они широкие, там все сидят. Рядом плавает какой-то венгр, меня узнал. Поздоровался: «Знаете, что вы на том самом месте, куда обычно присаживается Фишер? Есть шанс его застать. Долго еще будете?» — «Часок». — «Бобби приходит в полдвенадцатого. Постоянно его встречаю...»
— Умер он рано.
— Да, всего 64 года. Попал в госпиталь с приступом почечной недостаточности, в наше время это снимается запросто. Но потом оказалось, что лекарства, которые ему давали, он не принимал, куда-то закладывал. Давняя паранойя — опасался, что могут отравить.
— Какой вопрос ему так и не успели задать?
— Да какой вопрос... Мы ведь до последнего вели переговоры через Лотара Шмидта о том, чтобы сыграть матч. Я еще активно оставался в шахматах, он смотрел, но давно не играл... Наконец я предложил — ну давай в твои шахматы, «фишеровские». Тоже не откликнулся.
«Фишер даже школу не окончил. Считал, школьные годы — потерянные...»
Слава богу, застали живыми и бодрым, успели разговорить Марка Тайманова. Соавтора самой громкой победы Фишера на пути к званию чемпиона мира. Победить серьезного гроссмейстера с таким счетом — виданное ли дело? Бобби выиграл у нашего героя шесть партий из шести!
— Это самая опасная в моей жизни ситуация, — мягко улыбался через годы Марк Евгеньевич, сидя в кафе на Каменноостровском. — Когда проиграл 0:6 Фишеру. Все было на уровне гражданской казни. Кто-то из больших начальников подумал, что проиграть какому-то Фишеру с таким счетом советский гроссмейстер не может, это политическая акция. Или даже предательство.
— Вдобавок у вас на границе нашли книжку Солженицына.
— Да какое это имело значение? Солженицын еще жил в СССР на даче у Ростроповича. Его раскритиковали, но никаких санкций не было. Начальник таможни мне сказал: «Если бы вы, Марк Евгеньевич, поприличнее сыграли с Фишером — могли бы привезти хоть полное собрание сочинений Солженицына. Я бы лично вам его до такси донес».
— Это правда, что Фишер даже школу не окончил?
— Он думал, что школьные годы — потерянные. Отвлекали от шахмат. Я познакомился с ним в Буэнос-Айресе, когда Фишеру было лет шестнадцать. Он произвел на меня впечатление очень странного молодого человека. И чем чаще встречались, тем больше я в этом убеждался.
У всех были интересы в обычной жизни. Алехин — известный адвокат, Капабланка — дипломат, Эйве — доктор математики, Ботвинник — тоже доктор наук... И только у Фишера, кроме шахмат, не было ничего. Мне казалось, он изучил все, что писали об игре. Журнал «Шахматы в СССР» зачитывал до дыр. Фишер помнил все партии, которые играл десятью годами раньше. Фанатик!
— На каком языке с ним говорили?
— Как ни странно, на сербском. Я часто бывал в Югославии, а он там иногда жил.
— Что за женщины его окружали?
— В молодости женщины Фишера вообще не волновали. Позже в Венгрии у него были встречи с одной шахматисткой. А я стал свидетелем его увлечения ленинградкой. Звали ее Полина. Приехали в Будапешт большой компанией, эта Полина с нами.
— Зачем приехали?
— На юбилей Лилиенталя. Фишер тоже жил в Будапеште. Полина по-английски не говорила и попросила мою жену быть переводчиком. Надя пошла на их свидание, а девушка опаздывала. Полчаса Фишер просидел на скамеечке с моей супругой. Первое, что спросил: «Играете в шахматы?» Едва узнав, что не играет, Бобби потерял к ней всякий интерес.
— Приударить за Надеждой не пытался?
— Нет. Кстати, он был не в курсе, что Надя — моя жена. Сразу уткнулся в маленький переносной телевизор, который носил с собой. Разговора толком не получилось. А время спустя вдруг позвонил мне в Ленинград: «Марк, я узнал, что Надя — твоя жена. Поздравляю».
— Как сложилась судьба этой Полины?
— Поскольку она рассталась с Фишером — очень счастливо.
— Кто был более подозрителен — Ботвинник или Фишер?
— Ботвинник был подозрителен, а Фишер — маниакален. Искренне верил, что КГБ собирается его устранить. Список его врагов выглядел так: евреи, большевики и КГБ. Притом что его мать была очень религиозной еврейкой. Фишер был очень капризным. Забавно вышло с нашим матчем — сначала Бобби предложил играть в библиотечной комнате университета. Чтоб никаких зрителей.
— Не любил?
— Да. А для Таля, допустим, зал был очень важен. Чувствовал реакцию. Я тоже создан для игры на сцене. И играть с Фишером в комнате желанием не горел. Тогда отыскали небольшой зал, который его устроил. Я, как и многие, сделав ход, вставал и бродил по сцене. А Фишер почему-то от этого закипал. Пожаловался югославскому судье. Тот ко мне: «Вообще-то ваше право, но Фишеру это мешает».
— Что ответили?
— Меня, говорю, Фишер тоже раздражает. Когда думает — трясет коленками. Договоримся так: он прекращает тряску, а я буду гулять за сценой. И Фишер согласился!
— Читал ли он вашу книгу «Я был жертвой Фишера»?
— Я отослал ее Бобби по почте. Потом звонил, благодарил. Сказал, что все понравилось, попросил выслать еще парочку экземпляров. Недавно на аукцион выставили библиотеку Фишера. Наверное, среди множества книг там есть и моя.
— Призовой фонд вашего матча был крошечным?
— Да. Победитель получил две тысячи долларов, проигравший — одну.
«С перекошенным от ярости лицом Фишер топтал сороконожку»
Отыскали мы и главного редактора того самого журнала «Шахматы в СССР», на который разобиделся Фишер. А был это великий Юрий Авербах!
— Это ведь в вашем журнале перепечатывали партии Фишера, отказываясь платить чемпиону гонорары?
— На наш журнал Фишер сроду не жаловался. Все номера ему передавал. Я дружил с его покровителем, полковником Эдмондсоном. Военным дипломатом, который был директором американской шахматной федерации.
— Что за история была с гонорарами для Фишера?
— 100 тысяч долларов ему заплатил Илюмжинов. Принес Фишеру в авоське деньги, которые были завернуты в газету.
— Правда, что Фишер от корки до корки читал журнал «Шахматы в СССР»?
— Он говорил, что для этого выучил русский! Мы познакомились, когда Бобби было 15 лет. Играли партию в межзональном турнире. Оба находились в цейтноте, и вдруг Фишер предложил ничью. Это было абсолютно не в его характере. Через много лет ему напомнили ту партию. Фишер улыбнулся: «Я боялся проиграть гроссмейстеру. А гроссмейстер боялся проиграть мальчишке...»
Фишер был очень странным. Ему кругом чудились враги — к примеру, искренне верил, что большевики мечтают его отравить. Но и свою же Америку ненавидел. После трагедии 11 сентября выступил по филиппинскому радио, приветствуя атаку террористов. Сказал: так, мол, американцам и надо, давно заслужили. То, что Бобби не совсем адекватен, я понял давным-давно. Еще на Кюрасао.
— Что стряслось?
— В разгар турнира объявили перерыв — пригласили шахматистов на островок Сен-Мартен. Каждого поселили в отдельном бунгало. Как-то заглянул я к Бобби, а он в эту секунду обнаружил на полу сороконожку. Видели бы вы, с каким воплем и перекошенным от ярости лицом Фишер ее топтал! В другой раз мы столкнулись в Аргентине на первом этаже гостиницы. Он вышел из лифта и увидел, что в холле устроили прием. Накрыты столы, официанты снуют с подносами. Народ пьет, закусывает. Не знаю, что напугало Фишера, но в его глазах мелькнул такой ужас, будто перед ним толпа людоедов. Бобби пулей влетел обратно в лифт, заперся в своем номере. Наутро сменил отель.
— Друзья-то в шахматном мире у него были?
— Не думаю. Хорошие отношения с ним поддерживал Лилиенталь. В Будапеште часто бывал у Фишера дома. Но все это напоминало одностороннее движение. Люди тянулись к Бобби — он же по натуре был одиночкой.
— Он хоть употреблял?
— Спиртное не переносил. Пил сок да молоко.
— Какая черта Фишера вас особенно раздражала?
— Капризность, ощущение вседозволенности. Бобби считал, что ему можно все. Узнал, что гроссмейстер Решевский, человек религиозный, соблюдает шабат и в турнире претендентов ему разрешают играть по субботам после захода солнца. Остальные за доску садились строго по расписанию. Тогда Фишер вступил в какую-то секту, кажется, адвентистов седьмого дня, и тоже потребовал себе послабления. Но если Решевский в шабат не выходил из номера, то Фишер по субботам как ни в чем не бывало разгуливал по залу, резался с нашими ребятами в домино.
— В домино?!
— Да. То ли Васюков, то ли Корчной научили его играть, и Фишер это дело очень полюбил.
«Ну тогда я пойду»
Те поединки против Фишера стоили больших неприятностей многим советским людям — вон как настрадался Марк Тайманов. Спасскому тоже «спасибо» не сказали. Но мало кто знает, что все это стоило телевизионной карьеры другому чемпиону мира — Михаилу Ботвиннику!
Да мы и сами поразились, узнав это от Эрнеста Серебренникова, выдающегося телевизионного режиссера. А тот усмехался нашей неосведомленности:
— Ботвинника пригласили на телевидение комментировать матч Спасский — Фишер. А Михаил Моисеевич всегда говорил неторопливо. Выдерживал паузу. Например: «Фишер пошел ладьей на f4... Этот ход когда-то гроссмейстер Лилиенталь использовал в Гастингском турнире...» Дальше в той же манере: «Спасский надолго задумался... И ответил ходом, который я бы считал необязательным...» В какой-то момент за кадром появился редактор, показал на часы, дескать, не укладываемся в хронометраж, нужно ускориться. Ботвинник побагровел: «Ах, у вас времени нет? Ну тогда я пойду». Отключил микрофон и пошел. Скандал замяли, но больше на центральных каналах он не работал. Только на нашем, ленинградском, еще кое-как пропускали...
«Моя память все хранит, я еще жив»
Однажды случилось чудо — мы отыскали Бориса Спасского. Вы хоть понимаете, что это?
Посодействовал Кирилл Зангалис, лучший из пиар-менеджеров, кого знаю. Кирюша сам когда-то служил корреспондентом — и делал интервью со Спасским. Уж не знаю, что там написал — но вычитывающего заметку Спасского хватил удар. Инсульт!
Добрейший Кирилл мог бы опубликовать все так — но не стал. Дождался, пока великий чемпион придет в себя. Доработали, исчиркали — и выпустили...
С тех пор для Спасского он друг и брат. Так и свел нас — за что до сих пор благодарны. Это было счастье!
Борис Васильевич был еще импозантнее прежнего — обычно считавшиеся красавцами в юности превращаются в не самых приятных стариков. Спасский — наоборот!
Скверно себя чувствовал после второго инсульта, сидел в коляске... Но взгляд! Лицо! Речь!
Мы были сражены наповал. Каждым негромким словом, каждым царственным жестом. Да и подробностями — Спасский и нынче уверен, что был сильнее Фишера. Должен был тот матч выигрывать.
Все это не монтировалось с обстоятельствами — человек, которого знает весь мир, проводит старость не в особняке. А в крохотной квартирке на первом этаже. До ближайшего метро, «Рязанского проспекта», идти и идти.
Рядом с книжками по истории царской России — портрет молодого Фишера. Мы разглядываем эту фотографию — а Борис Васильевич разглядывает нас. Чуть улыбается.
За тем матчем следила вся планета — и какая усмешка судьбы. Какие финалы у двух великих шахматистов. Спасский в коляске. Тесной комнатке. Никому не верящий Фишер в исландском изгнании.
После этой встречи мы вышли чуть умнее. Чуть благороднее. Нам хотелось походить на этого прекрасного человека. Даже сегодня это не выветрилось. Стоит произнести про себя «Спасский» — и спина делается прямой. Рассуждения строже. Жест элегантнее.
Мы говорили тогда обо всем на свете — машинах, женщинах, лавровых венках...
Кажется, Борис Васильевич был доволен, что разговор не свелся к сходам и фигурам. Тем более корреспондент Кружков фигуру слон называет «офицером». Да и я недалеко ушел.
— Корона чемпиона мира у вас сохранилась?
— В наше время вручали медаль да венок из лаврушки. Эта лаврушка сразу отправлялась к женам.
— На суп?
— Ну да. Венка надолго хватало. С Ботвинником говорили об этом. Он первый венок тоже на супы пустил, а второй — сберег. Повзрослел, поумнел! — усмехался Спасский.
Вспомнили и Фишера. Про тот матч Спасский помнил все, будто вчера сделал последний ход. До сих пор переживает — ход-то оказался невпопад...
Борис Васильевич даже чуть приподнялся, опершись на поручни кресла. Рассказывал, как про тот матч сняли фильм «Жертвуя пешкой» — и он даже отправился на премьеру. А зря!
— Я добирался в Берлин поездом. Так лучше по здоровью. А фильм оказался слабенький.
— Что не понравилось?
— Моя память все хранит, я еще жив. А там — игра, актерство. Какой-то заменитель!
— Удивительно вы формулируете.
— Настолько все искусственное...
— Актер, который вас играет, хоть в чем-то попал?
— Я ничего не заметил!
— А с Фишером?
— Тоже мимо. Этот глазами вращает, но Фишер-то — другой! Рост, мимика, поведение... В фильме нет интриги, упущено главное — как я согласился продолжать матч. Мог ведь все прекратить, уехать победителем!
— Вы были правы, оставшись?
— Сейчас задним числом размышляю — напрасно так поступил. Нужно было Фишеру дать возможность добиться своего. Он начал сдавать матч! Представьте, что мы — боксеры. Если один говорит «все, сдаюсь» — принимай сдачу! А я отказался.
— Он понимал, что сдает?
— Еще бы! На вторую партию не явился. Судья включил часы — и зафиксировал поражение Фишера. До этого матча он ни единой партии у меня не выиграл.
— Вы на третью вышли — и первое поражение.
— Да. Фишер получил огромную уверенность. Понял, что может бороться.
— Советские чиновники не настаивали на вашем отъезде?
— Да приказывали! Председатель спорткомитета Сергей Павлов полчаса разговаривал со мной по телефону. Расписал, что делать: «Пишешь протест на это, на то, улетаешь...» Но я уперся — буду играть! Дурак, конечно. Все-таки матч выходил за пределы индивидуальных интересов.
— Судя по всему, вы были уверены, что обыграете Фишера?
— Мне было его жалко. Видел — парень сходит с ума! А относился я к Бобби хорошо. Это Корчному, чтоб нормально играть, надо соперника ненавидеть. Я абсолютно не такой. Напротив меня сидел сбрендивший ребенок. Какая уж тут ненависть?
Но во мне должен был проснуться спортсмен, для которого победа важнее всего. Я фокусов не придумывал. В отличие от Фишера — который сыпал заявлениями по любому поводу. То предъявлял претензии исландцам как организаторам, то президенту ФИДЕ Максу Эйве, то советской стороне. Птички перестали петь в рейкьявикском заливе — кто виноват? Спасский! Потом для меня открылось — весь этот прессинг был продуманным.
— Неужели?
— За Фишером стоял идеолог по фамилии Ломбарди. Его идея — держать меня в постоянном психологическом напряжении. Хотя уже во время матча я чувствовал — кто-то на Бобби крепко давит. Тогда грешил на Крамера, этот сумасшедший вился вокруг Фишера, будоражил...
— Вы о полковнике, который возглавлял федерацию шахмат США?
— Нет, полковник — Эдмондсон. А Крамер — бизнесмен. Невероятно крикливый!
Я упустил еще один момент — перед третьей партией приключился скандал между главным судьей Лотаром Шмидтом и Фишером. Бобби заорал: «Хей, заткнись!» Ну что за разговор?!
— Вы здесь при чем?
— Мне надо было просто встать: «Бобби, на сегодня хватит. Сыграем в следующий раз!» До этого со мной встретился Эйве: «Борис, вы можете уехать с матча в любую секунду, я пойму это решение. Бобби ведет себя ужасно. Никогда еще претендент такого себе не позволял...» Чтоб президент ФИДЕ говорил настолько откровенно — удивительный случай!
— Он-то к Фишеру относился скверно.
— В 1975-м Эйве ему отомстил — отобрал звание чемпиона мира и отдал без матча Карпову. Но это уже другая история.
— С Ломбарди после встречались?
— Года три назад в Дрездене на турнире для гроссмейстеров старше 75 лет. Ломбарди туда приезжал. Мне передали его слова о матче с Фишером: «Мы хотели любой ценой выбить Спасского из колеи. Он не должен был понимать, что происходит...» При этом больше всего боялись, что не выдержу и хлопну дверью.
— Балансировали по грани.
— Думаю, они знали, что творится в моей бригаде.
— Откуда?
— Я взял помощником Иво Нея из Эстонии. Он оказался американским шпионом. Сговорился с Робертом Бирном, который вел шахматный отдел в «Нью-Йорк Таймс», что станет соавтором книги о матче. Ней был в курсе всех наших замыслов — а американцы ждали от него информацию. Если б я решился на отъезд, бригаде Фишера об этом сообщили бы сразу.
— Как же КГБ допустил такого человека к вам?!
— Да какой КГБ... Знаю только о том, что комитет послал там своего человека проверять стулья. Ночью.
— Зачем?
— Появилась информация, что в один из них помещен странный компонент. Вставка! В итоге исландская полиция нашла в стуле деревянный наполнитель. Ни на что, конечно, не влиял. Полицейский, который обнаружил, оставил себе эту дулю на память.
— Фишер когда-нибудь возвращался к событиям в Рейкьявике? Извинялся за свои выкрутасы?
— Нет, об этом не говорили. Зато пообещал, что сыграем второй матч — и сдержал слово. Сначала Бобби нацеливался на Испанию. В моем архиве сохранился факс, что главным организатором выступит Луис Рентеро, основатель турнира в Линаресе. Потом банкир Ездимир Василевич предложил условия поинтереснее. В 1992-м отправились на остров Свети-Стефан. Где наверху стояли югославские пушки, внизу — американский флот. По ночам, говорят, высаживались водолазы. Но на военный антураж старались не обращать внимания.
— Почему Фишер к вам относился тепло?
— Я его понимал. Сочувствовал. Хотя всех советских гроссмейстеров он называл агентами КГБ. Ненавидел коммунистов, евреев...
— При этом сам еврей.
— По материнской линии. Но считал себя немцем. Как-то спросил: «Бобби, я же русский — почему со мной дружишь?»
— А он?
— Промолчал. Фишер соткан из парадоксов. Одиночка, кинул вызов мировому порядку. 11 сентября погибли невинные люди, но поддержал террористов, направил огонь на себя. Для исландцев он все равно был героем. Америку они не испугались. Пригрозили, мол, если арестуете Фишера, гражданина нашей страны, всей Исландией пойдем за ним в тюрьму. Человек трагической судьбы. Я это понял, когда впервые увидел Фишера.
— Где?
— В Москве. Ему было пятнадцать. Долговязый мальчик, приехал с сестрой Джейн. В клубе на Гоголевском играл в блиц с Петросяном, Бронштейном, Васюковым, Лутиковым. Я же сел с ним за доску года через два на турнире в Мар-дель-Плата.
«Бобби звонил сам»
— Последний разговор с Фишером?
— Обсуждали, какой ход сильнее: е2-е4 или d2-d4? Сошлись на втором варианте, поскольку пешка защищена ферзем. Бобби звонил сам. Я никогда по телефону его не дергал. Знал, опять начнет рассказывать про свои, «фишеровские» шахматы. Я не одобрял эту затею. Там слишком много вариантов. А он уперся.
— Фишер до сих пор вам снится?
— Да-да, бывает. Его сгубили проблемы с почками. Нужно было сделать две нехитрые операции, но Фишер отказался. Не доверял врачам, боялся, что на столе его зарежут. Он и меня отговаривал.
— Это когда?
— В 1977-м в Рейкьявике. Я играл четвертьфинал претендентов с Властимилом Гортом. В конце матча скрутило так, что около гостиницы потерял сознание. В госпитале выяснилось — аппендицит. Фишер навел справки, позвонил. Шептал в трубку: «Ни в коем случае не соглашайся оперироваться!» — «Бобби, я ничего не боюсь. Нет оснований кого-то подозревать. Клиника солидная, врач говорит по-русски...»
— Были на похоронах Фишера?
— Не смог вырваться — возражала моя французская жена. Позже, заехав в Рейкьявик, положил цветы на могилу. Фишер заранее расписал — где должны похоронить, какая будет музыка звучать, кто может проводить в последний путь. Из шахматистов в его списке были трое — Андре Лилиенталь, Лайош Портиш да я.
— Что за место?
— Неподалеку тропинка, где мемориальная досочка: «Здесь собирался Альтинг — первый парламент Исландии». Между прочим, старейший в мире — создан в 930 году. Раньше, чем приняли христианство на Руси. А из музыки выбрал Green Green Grass of Home Тома Джонса. Я напевал ее, когда прогуливались по Будапешту. Фишер подхватил. Не ожидал, что он знает слова многих эстрадных песен.
Мессинг в зале
— Ваш гонорар за матч в Рейкьявике — 93 тысячи долларов. Потратили за четыре года. На что?
— В 1970-е это было целое состояние, но с деньгами всегда расставался легко. Из крупных покупок на ум приходит разве что «Волга» М-21. Надежный автомобиль, советский танк. Лет пять отъездил.
— Была версия — будто в Рейкьявике вас облучали из зала. Верите?
— Возникла она годы спустя — получил письмо от инженера, который подвергался облучению. Думаю, против меня использовали X-Ray.
— Что это?
— Ультракороткие волны. И наша разведка, и американская этим увлекались. По французскому телевидению видел сюжет. Скачки. Человек вытаскивает небольшой предмет, направляет в сторону лошади, что бежит первой. У той начинают заплетаться ноги!
— Серьезная штука.
— Когда играл с Корчным в Белграде, об этом уже знали. На входе проверяли сумки у всех — если находили что-то подозрительное, отбирали.
— Вы наверняка вспоминали свое состояние в Рейкьявике. Было что-то странное?
— Было, было!
— Чувствовали вялость?
— Терял концентрацию. Впервые такое со мной было в Тбилиси, играл с Мишей Талем. На матч прибыл Вольф Мессинг.
— Переживал не за вас, надо думать?
— За Мишу. Оба рижане. Вряд ли Мессингу были интересны шахматы, своих дел хватало. Но вот приехал же!
— Заметили его в зале?
— Нет. Мой тренер Бондаревский — ученик Мессинга, дружили. Взял его на себя. Мне ничего не рассказывал — после матча ошарашил: «Здесь был Мессинг. Но я тебя смущать не стал...» Это он правильно сделал.
— Так что с вами творилось?
— Допускаю грубую ошибку. Обычно до гроссмейстера сразу доходит: что-то не то! А я словно парализован. Продолжается несколько минут. По шахматным меркам — очень долго. Как короткое замыкание. Ты под током долю секунды, а кажется — целую вечность. Похожие ощущения были и в матче с Корчным. Оказалось, он усадил в первый ряд шесть человек, чтоб мне мешать. Те старались гипнотизировать. «Визуальный прессинг».
— Как они это делали?
— Только взгляд. Я чувствовал, что не могу сосредоточиться.
— Вы подобные вещи использовали?
— Ни разу...
Я сфотографировал Спасского — и мне нравится эта карточка. Хоть фотографировал я тогда кое-как. Пусть Борис Васильевич отвел взгляд, но так даже лучше. В этом лице все — и непостижимое прошлое, и боль сегодняшнего дня.
Но он держится. Быть может, сегодня вспомнит — 50 лет назад начался тот великий матч. Поднимет бокал — если доктора позволят. Что-то еще припомнит — и, подняв указательный палец, расскажет тому, кто рядом.
Мне жаль, что это буду не я.
