На заре с Бубновым, водка для Стрельцова, сбежавший Романцев. Самые удивительные интервью Голышака
Лучший кадр
То ли кто-то кинул ссылку, то ли сам набрел — наша милая, одаренная Дарьюшка Исаева на весь интернет рассказывает, что такое удача в жизни фотографа. Я вам клянусь — заслушался, засмотрелся.
Все иллюстрирует занимательной историей. Чемпионат мира в Бразилии — и ей, бедняге, не хватило места у кромки поля. Отправили на трибуну.
Горевала-горевала, что-то вяло щелкала издалека — но вот она, удача! После матча проигравшего Месси награждать собрались у той самой трибуны. Убогое место вдруг обернулось счастливым билетом. О такой позиции только мечтать могли все те, кто сгрудился у поляны. Ощетинившись объективами.
Тут уж Дарьюшка смекнула: ага, вот он, Кубок мира на подставочке. Уж наверняка Месси, проходя мимо, взгляд-то бросит.
Забыла обо всем — ловила только этот кадр. Другой не нужен. Палец побелел от напряжения на самой важной кнопке. Вот, вот, вот... Идет... Смотрит в сторону... Ну! Ну?!
Хмурый Месси брел мимо Кубка — и рассматривал лишь носки собственных бутс.
Но вот секунда! Какая там «секунда»?! Мгновение, обрывок реальности — то ли было, то ли не было. Скользнул взглядом, полным печали, по Кубку. Тут же отвел глаза.
Но палец фотографа был там где надо. Кто умеет ждать и просчитывать — тот поймает. Мгновения хватило. Вот он, кадр!
С этим снимком под мышкой наша Даша проедет по всему свету, собирая призы. Долетит даже до Китая. Все за счет организаторов. Станет богатой невестой.
Вот теперь с экрана рассказывает, что такое удача в жизни фотографа...
Я воодушевленно поделился соображениями на эту тему дома — и расслышал вдруг:
— Ты бы жрал поменьше пельменей на ночь — может, и тебя по телевизору показали бы. Рассказывал бы, что такое удача.
Я затих и сжался. Чтоб дослушать через секунду и вздох, и критический реализм в голосе:
— Нет. Про удачу рассказывать не позовут. Может, про затяжную серию неудач...
Бубнов на заре
Неудач в моей жизни хватало. Как и странных интервью. Вот это тема так тема — «странные интервью»!
Недавно установил рекорд, проговорил с персонажем 13 часов. Причем — по видеосвязи. Неудачей это не назовешь. Хоть к десятому часу разговора ряд физиологических потребностей обрели форму навязчивой идеи. Например, очень хотелось долить кофе — взамен остывшего. Но прерываться было неудобно.
Это испытание настигло меня сразу после Нового года. Думаю, к следующей елке все наговоренное расшифрую. А к 2025-му — напишу набело. Главное, чтоб были живы — и я, и герой...
Предыдущий рекорд был установлен, когда служил я в газете «Правда». Дался мне куда тяжелее. Не тот у меня был запас терпения, не тот стержень внутри. Нынче-то я словно из стали.
Пришел ко мне в редакцию под вечер Александр Бубнов. Походка его пружинила. Все наводило на мысль, что здоровья хватит на долгий разговор. Но я не думал, что настолько.
— Вот об этом рассказать я просто обязан! — восклицал Бубнов, начиная издалека очередной рассказ. С обилием малозначительных подробностей.
— Это очень важно! — поднимал палец Бубнов.
Я давил зевок, украдкой смотрел на часы. С какого-то момента фиксировал равнодушно — ага, 4 утра. 5. 6. Бубнов от часа к часу становился только задорнее. Меня это перестало печалить.
Уходил герой то ли в 8, то ли в 9 утра. Уж шум нового рабочего дня пластался по газетным коридорам.
Тот самый милиционер, который сверял пропуска с вечера, смотрел нам вслед, выпучив глаза.
А Бубнов хлопнул меня по плечу, не торопясь прощаться. По-ленински грассировал на всю улицу «Правды», притягивая взгляды:
— Я сейчас машины из Гегмании пегегоняю. Могу и тебе пгигнать.
Обмерив меня взглядом трезвенника с ног до головы, «Мерседес» предлагать не стал:
— Тебе что — «Фольксваген»? «Опель»?
— «Опель», — вяло согласился я. — Как-нибудь. Не сегодня.
При встрече номер два нашу заметку Александр Викторович изрежет с тем же задором, что и наговаривал.
Я переживу еще одну адскую ночь в редакции — и Бубнов, вымарывая очередной кусок, поднимал на меня глаза. Добродушно пояснял:
— Что ты! Дед эту истогию прочитает — умгет сразу!
Нетрудно было додуматься: «дед» — это Старостин. Нет, кончины Николая Петровича я никак не желал. Вяло кивал. Господи, да согласен я был уже на все.
Вычеркивался крест-накрест и следующий абзац:
— Что ты! Как можно это писать?
Бубнов закидывал голову и хохотал, как он один умеет во всей Москве. Тогда это производило еще не комический эффект — скорее устрашающий. Прежде я такого смеха не слышал.
Бубнов даже закрывал лицо ладонью — и я успевал разглядеть, что один из пальцев сломан и сросся чуть криво.
Помню, нехорошо дрожала люстра, помнящая первое поколение правдистов. Во главе со Львом Каменевым. Бумаги сами собой спархивали с полок — и осенним листом кружили вокруг нас.
Я ежился. Подмечая, однако, странность: хохот Бубнова обрывался внезапно. Вроде в ушах еще грохочет эхо — а надо ж, Александр Викторович уже говорит совсем другим, строгим голосом. Словно продолжая давний спор с самим собой:
— Нет, с Бесковым я сейчас ссогиться не хочу.
Под утро на крыльце мне снова предложен был выбор между «Опелем» и «Фольксвагеном». На сей раз подавленным голосом я выбрал «Фольксваген».
Думаю, наделавшая шума книга Бубнова была наговорена и исчеркана красным в те две ночи.
Но выйдет книжка годы спустя — когда «деда» и Бескова на Ваганьково будут разделять метров десять центральной аллеи.
К счастью, напишу эту книжку не я. Выговорился Александр Викторович на сей раз перед другим автором — быть может, и ему на заре обещая подержанный «Опель» за недорого...
Две бутылки водки
Начинаю вспоминать — и уж каждое второе интервью кажется мне странным.
Как-то приехали с коллегой Кружковым в Переделкино к знаменитому литератору Александру Нилину. Автору давней книжки со Стрельцовым.
Начали расспросы.
— Что вы все про выпивку да про выпивку? — встряхнулся вдруг Александр Павлович. — У вас же физкультурная газета, а не медицинская. Спросите что-нибудь теоретическое.
— Отлично! — внезапно обрадовался Кружков такому повороту. — Расскажите, как вы познакомились со Стрельцовым.
— Со Стрельцовым я познакомился так — купил две бутылки водки и пришел к нему домой...
Нобель, умноженный на восемь
Заехал на днях к почтенному журналисту и поэту Сергею Шмитько. 88 лет! Сам Николай Рубцов когда-то считал его старшим товарищем. В многотиражке Северного флота.
За чаем и открыл мне Сергей Николаевич душу.
— Интересно мне было бы сделать интервью с Машкой! С Пеле — не так любопытно. А вот с Машкой — совсем другое дело. Помнишь ее?
Кто ж не помнит Машку — легендарную болельщицу ЦСКА? Даже сейчас стоит перед глазами — сто лет спустя!
Тогда казалось — бомжиха. Сейчас понимаю: блаженная. Разница велика.
Помню ее вечную оттянутую авоську. Чумазые рукава. Изъяны в дикции. Машка была очень популярна.
Самые великие хоккеисты ЦСКА — в первую очередь Харламов — везли Машке подарочки с каждого заграничного выезда. Что не мешало ей ходить в обносках. Вроде она и работала на каком-то заводе — хотя кто знает...
Спортсмены млеют от божьих людей. Есть в этом что-то мистическое: вот такого обидишь, и удача уйдет. А пригреешь — и все пойдет.
А главное, Машка знала все секреты. Куда там нынешним инсайдерам! Машка была Нобелем, умноженным на четыре. Нет, на восемь.
Доживи Машка до сегодняшних дней — я бы отыскал путь к этому сердцу. Разговорил бы. Но Машка пропала — и никто не знал куда. Просто перестала появляться на стадионе. Должно быть, умерла давным-давно — и никому неведомо, где могила.
Единственная наша беседа не задалась. Мне было лет 14.
Помню, в тот день на ней была бирюзовая куртка. Машка терлась около автобуса ЦСКА.
Мне показалось — она поддатая. Хотя допускаю, что это было не совсем так.
Кто-то лез с расспросами — Машка вяло отмахивалась, бормоча под нос:
— Пшел ты, пшел ты...
Никто и не думал обижаться. Все обращались на «ты» — я тоже хотел. Но не смог себя перебороть.
— Маша! — подошел и протянул программку. — Дайте, пожалуйста, автограф.
Машка подняла на меня глаза, взгляд малость прояснился. Восприняв происходящее как издевательство, слегка качнулась навстречу. Встряхнув авоськой, направила по четкому адресу:
— Да пошел ты на ***
Думаю, и у 88-летнего поэта Шмитько интервью зашло бы в тупик.
Хотя — кто знает.
Поцелуй в щеку
Самая недооцененная фигура в футболе 70-х — Александр Маховиков. Капитан московского «Динамо». Вроде даже в сборной мелькал — но, но...
Всякий из «Динамо» той поры скажет: Маховиков — это гений. Кто-то добавлял подробностей:
— Вот мы тренируемся, что-то отрабатываем, тысячу раз повторяем... А Маховикову и повторять не надо. Ему все так давалось, легко. Клоуна делал из любого. Обыграть мог, сидя на стуле.
Но если и дал Александр Федорович за жизнь интервью — может, одно. На второе не отважился.
На каком-то банкете подошел к нему журналист, давний знакомый. Склонился:
— Федорович! Надо что-то написать. Давай уже, решайся, рассказывай.
Маховиков отложил вилку, подтянул корреспондента ласково за шею. Поцеловал в щеку — и, ни слова не говоря, вернулся к закускам...
«Все бы так отказывали», — подумал я, услышав эту историю.
Когда-то летал с «Зенитом» времен позднего Петржелы на сборы. Вот там-то, в Голландии, я узнал, что такое настоящие отказы.
С этих сборов «Зенит» улетал в Норвегию играть с «Русенборгом», потом возвращался — а мне строго-настрого было наказано тогдашним зенитовским начальством оставаться в Голландии. Дожидаться в отеле, когда команда вернется. Я пожал плечами: странно, но... Пусть!
Команда вернулась с победой 2:0 — но без большой радости на лицах.
Мы сели в холле с Владом Радимовым. Вроде бы даже забившим что-то в Норвегии.
Проговорили недолго. Дошли ровно до вопроса номер два.
— Со вторым-то голом повезло? — спросил я простодушно. Зафиксировав какие-то рикошеты в выпуске футбольных новостей.
— Да! — взорвался вдруг Владислав. — Мы ж нормально забить не можем — только если повезет!
Вскочил и ушел. Я остался в прострации. На следующее утро подхожу после завтрака:
— Влад, вы меня простите. Наверное, я не так сформулировал.
— Это вы меня простите, — ответил Радимов. — Думаю, это я не так понял.
«Какие ж милые люди», — подумал я. Расслабился — а напрасно. Меня ждали сюрпризы.
Работал в том «Зените» Николай Ларионов. Легенда из легенд — больше него за сборную СССР из зенитовцев сыграл только Василий Данилов. А Ларионов отыграл чемпионат мира-86. Попробуй прорвись в тот состав к Лобановскому! Потом служил директором кафе «Зенит». Биография противоречивая. Все как я люблю.
Вот оказались на одних сборах. Я — корреспондент. Ларионов — начальник команды. Как упустить такой шанс?
Я вызубрил отчество — и постучал в его номер. Ларионов отворил и глядел на меня молча, как-то насупленно.
— Николай Евгеньевич! — с чувством выговорил я. — Хотел к вам на интервью напроситься. Вы же...
Договорить я не успел. Глубоко, даже трагически вздохнув, Ларионов закрыл дверь. Ни слова не произнеся.
Я понял — в этом «Зените» эксклюзивная культура отказа.
Впрочем, на поцелуй в щеку я и не рассчитывал...
Трофимов и Авербах
Были совсем чудные истории. Великий динамовец Василий Трофимов доживал свой яркий век в доме на Смоленской. Кажется, из окна был виден МИД.
Много ли в нашем футболе людей легендарнее? К счастью, мне хватило ума все это понять при жизни великих стариков.
— Василий Дмитриевич! — дозвонившись, задохнулся я от восторга. — Как я счастлив!
— Так приезжайте! — обрадовался мне, кажется, еще сильнее Трофимов. Надиктовал адрес.
— Я буду! — наш разговор, кажется, состоял исключительно из восклицательных знаков. — Скоро буду!
От нашей старой редакции до Смоленской рукой подать. Полчаса пешком.
Не помню — звонил ли я в квартиру или домофон. Никто не отвечал. Звонил снова. И снова.
Урюмо побрел в редакцию. Вот ведь старик! Договорились — а куда-то ушел. Ничего святого.
Снова набрал номер, начинавшийся на «248».
— Слушаю, — раздался в трубке спокойный голос.
— Василий Дмитриевич! — выдохнул. — Я приезжал... Не застал...
— Как это? — поразился Трофимов. — Я ничего не слышал.
— Да? — обрадовался я такому выверту в сюжете. — Сейчас снова приеду. Вы только ждите.
Быть может, великий Трофимов дожидался у двери. Вслушивался в шорохи. Поэтому и отворил сразу.
Чудесно поговорили — и сегодня я счастлив, что-то интервью было. Вошло в несколько книжек о великих футболистах.
Все, что происходило с двадцатых по пятидесятые, помнил Трофимов до мелочей. До интонаций. Чудесно пародируя Якушина и Матвея Гольдина.
В дне сегодняшнем чуть терялся. Уверен был, что умершая лет за десять до этого жена Оксана ушла на рынок — и вот-вот вернется. Я указывал на фотографию — и Василий Дмитриевич искренне недоумевал, к чему черная рамочка...
Для меня тот разговор — память на всю жизнь. Счастье, что успел, прикоснулся. Еще и урок: не обижаться на стариков. Быть готовым к чудачествам. Они не со зла.
Как-то договорился с великим гроссмейстером Авербахом, что проведет меня по воссозданному шахматному музею. А я рассказы запишу. Ну и сфотографирую гроссмейстера.
Авербах славился точностью. Молодая еще советская власть отправляла Юрия Львовича расследовать в португальском Эшториле загадочную гибель чемпиона мира Алехина. Деликатные поучения любят педантов.
Сижу и жду на Гоголевском — Авербаха нет. Нет и нет. Два часа дня, половина третьего, три...
Наконец не выдержал, набрал — вдруг что случилось? Юрию Львовичу под сто лет, едва видит. Все-таки метро. Мало ли.
— Да! — отозвался голосом, полным достоинства.
— Юрий Львович, — задохнулся я от отпустившей тревоги. — А я вас жду, жду...
— Кто это? — чуть неприязненно произнес гроссмейстер.
— Да Юра же, — ответил я. — Корреспондент. Мы на два договаривались.
— Я в два обещал, — отчеканил Авербах. — В два и буду!
— Но... — смешался я. — Уже три с четвертью...
— Что? — не сразу поверил тот. — Три с четвертью?! Это значит — у меня встали часы? Какой конфуз! Мчусь, мчусь!
Фраза «какой конфуз» у меня в ушах до сих пор. Уж год, как Авербах скончался. Я скучаю — но радуюсь, что он дотянул до ста.
Нет поблизости людей, способных произнести «какой конфуз»...
Как ускользнул Корчной
А кто-то ускользнул самым обидным образом.
Я отыскивал голландский номер Виктора Корчного. Звонил, договаривался и с ним, и с Петрой. Убеждал, что поговорить надо.
Наконец-то Виктор Львович собрался в Москву — и величественно согласился:
— Встретимся, поговорим.
Продиктовал номер московского телефона и даже название гостиницы. Где-то у Киевского вокзала.
Я составил кипу вопросов. С болью в сердце вычеркивал какие-то — и снова вписывал. Спросить хотелось обо всем.
В это важное утро уж надевал выглаженную рубашку — когда раздался звонок с того самого московского номера, который мне диктовали из Голландии накануне.
— Я передумал, — услышал я в трубке голос Корчного. — Не будет никаких интервью.
Я и ответить ничего не успел. Да и нужны ли были Корчному мои ответы?
Не нужны. Короткие гудки.
Я, собравшись с духом и аргументами, набрал этот номер полчаса спустя. Никто не ответил. Сейчас понимаю: надо было ехать в гостиницу, ловить и убеждать. Подыскивать слова. Трясти кипой вопросов. Целовать руку как инженеру Брунсу. Потому что это Корчной.
Но тогда не понимал — и... сдался. Черт, не прощу себе.
Яковенко и суп
Кто-то отказывал иначе — возглавивший «Химки» Павел Яковенко давал своей новой команде по шесть тренировок в день. С любопытством механика наблюдая: выживут ли? На чем сломаются?
Не отставал и тренер вратарей Краковский. Давая упражнения, которые и спецназовцы не вытянули бы. Куда там бедным вратарям!
Президент Червиченко дал наказ: «Делай что хочешь, но чтоб никакой «аптеки». В смысле — препаратов. На препаратах прокололась предыдущая команда Андрея Владимировича, боль была свежа.
Вот Яковенко, самый немногословный человек в советском футболе 1980-х, и гонял команду. Прощупывая границы человеческих возможностей.
Я ни на что не рассчитывал — но подошел к тренеру «Химок» на обеде.
— Павел Александрович, интервью бы.
От одного слова «интервью» Яковенко поперхнулся супчиком, закашлялся. Белесые его глаза в секунду налились кровью.
Настаивать я не решился. Иногда достаточно взгляда.
Или интонации — как убедился я, дозвонившись лет пятнадцать назад до великого Сергея Горлуковича. Требовался какой-то мимолетный комментарий. Ничего громоздкого.
Я бы даже не сказал, что разговор не задался. Просто Сергей Вадимович объяснял как мог, что все эти интервью — дело пустое. Не стоит на них растрачивать жизнь.
С некоторым недоумением я переслушивал потом запись — и выводил на бумаге галочки. За три минуты — толи 26, то ли 29 тех самых слов на букву «б»! Вот это мастерство, вот это высокий класс!
— Удачи вам, — искренне пожелал в заключение я.
— И тебе удачи, — произнес Горлукович. В голосе отчетливо мелькнула угроза.
Кто-то и рад бы поговорить — да как-то не говорилось.
Возглавил ненадолго пикирующее «Торпедо» славный игрок Александр Гостенин. Нынче живущий в избушке где-то на Алтае.
Надо было прокомментировать плачевное положение команды. Гостенину хватило одного предложения.
— Сила есть, воля есть, — горько вздохнул Гостенин. — Силы воли нет...
Романцев и пепельница
Долго я шел к обстоятельному интервью с Олегом Романцевым. В «Спартаке» как-то не складывалось — Олег Иванович больше был по коротким комментариям. Да и то — не всегда.
Как-то приехал на спартаковскую тренировку корреспондент по прозвищу Полиграф. Из бывших таксистов. В ту пору в корреспонденты брали всех. Как и сейчас, кстати.
Романцев курил у невысокого заборчика.
— Олег Иванович, — подкрался на цыпочках Полиграф. — Мне бы интервью.
— Вы что, не видите — я с доктором разговариваю?! — неожиданно взорвался Романцев. Зло расплющил о край урны бычок и ушел.
Полиграф оглянулся в растерянности. Никакого доктора не было в радиусе ста шагов. Если только в поселковой поликлинике. Отчаявшись понять, взглянул наверх — небо было ясное, безоблачное...
А мне повезло. Произошло невообразимое — Олег Иванович возглавил московское «Динамо». Кажется, даже спас от вылета из высшей лиги.
Первое межсезонье сочилось бессвязными надеждами и тревогами. Владелец клуба Федорычев излучал странное благодушие — не отвечая толком ни на один вопрос. Зато обнимал всех. Включая меня, корреспондента.
Каждый день приезжали новые и новые португальцы. У кого-то, уже купленного, отыскивался туберкулез в открытой форме, кому-то (кажется, Дерлею) рекомендовано было не тренироваться вовсе. Только играть. Потому что мениски отсутствовали. Все это было крайне занимательно. Олег Иванович курил одну за одной, глядя на турецкий закат.
Пришло время и нам поговорить. Романцев пригласил в номер. Наконец-то мечта сбудется! Всякое интервью Романцева было событием.
Я спросил о чем-то малозначительном, зашел издалека — и Олег Иванович вдруг тяжело задумался. Выпустил под потолок облако дыма.
Ответил самым неожиданным образом:
— А который час?
— Столько-то, — малость оцепенев, ответил я.
— У меня же тренировка! — вскричал Романцев. Швырнул недокуренную сигарету в пепельницу и скрылся в дверях. На ходу сдернув с вешалки куртку с буквой «Д».
Я остался горевать в номере того самого Олега Ивановича — напротив полуразобранного баула. Из пепельницы тянулся дымок. Словно там тлели надежды на большой разговор.
Я сидел и не понимал, что делать. Встать и уйти? Встать и остаться?
А по итогам тех сборов я и сам готов был вступить в беседы с несуществующими докторами...
«Все интервью — пять строчек на первой странице?!»
Лучший пресс-атташе, которого знаю, работал в хоккейном «Динамо». Он, этот Артем Дорожкин, мог все.
Он даже не убеждал, не искал аргументы — просто говорил хоккеисту: «Надо». Смотрел в упор.
Хоккеисты, способные послать кого и куда угодно, слушались Артема словно удава.
Однажды до великого «Динамо» доехал Сергей Зиновьев. Не самый расположенный к беседам человек. Да еще и отягощенный мутной историей с запрещенными веществами.
Я знал — поговорить с Зиновьевым нереально. Мне просто хотелось испытывать силу воздействия Артема. Действительно ли — может все? Но ведь не может же!
— Приезжайте на базу в четверг, — спокойно сообщил Артем день спустя. — Зиновьев поговорит.
Ба-а-тюшки! Это что ж творится-то?
Мы с Кружковым поехали. Терзали Зиновьева часа два с половиной. «Разговор по пятницам» вышел хоть куда. Хоккейный мир наслаждался.
Недоволен был только Зиновьев. Позвонил Артему — и раздраженно выговорил:
— Два часа говорили — и что? Все интервью — пять строчек на первой странице?!
— А ты попробуй на последнюю полосу перевернуть, — спокойно ответил Артем. — Там еще есть...
Козловы
Самое тяжелое... вернее незадавшееся в истории «Разговора по пятницам» — интервью с Виктором Козловым. При этом ни одно интервью не начиналось столь многообещающе. 15 минут Козлов сыпал историями безо всякого разгона.
Ровно через четверть часа словно шнур выдернули из розетки — и дальше Козлов только зевал. Отнекивался. Мимика говорила о разочаровании в жизни и современных корреспондентах.
Что-то написалось — но мы были удручены. Поделились печалью с кем-то из хоккейных корреспондентов.
— А вы что думали? — усмехнулся тот. — Это люди из НХЛ. У них формат, отработанный годами, — пришли, поговорили 15 минут и ушли. Не больше.
— А-а-а... — кивнули мы. — Понятно.
С опаской время спустя договаривались с Козловым Вячеславом. На всякий случай настраивались на 15 минут. Лучшие вопросы перенесли вверх.
Но просидели часа четыре в полумраке холла мытищинского дворца. Козлову все это не нравилось — но отвечал феноменально. Если уж взялся.
Козлов мрачнел все сильнее, впившись взглядом в стопку листов в руке Кружкова. А тот мстительно поблескивал очками в полутьме. Мы походили на Берию и Меркулова.
Но отвечал герой все интереснее и интереснее. Как тут остановишься? Вот мы и дожимали!
Интервью вышло — блеск!
Вставал Козлов, тяжело выдыхая, с серым лицом. Мы поняли — никогда, никогда больше он не подпишется на эксперименты с затяжными интервью. Просто не говорит об этом вслух — но наверняка думает. Будет размышлять об этом весь вечер.
Вот Эктор Бракамонте, парень бесхитростный, после трех часов разговора так прямо и сказал: «Это последнее мое большое интервью!» На испанском с легкими вкраплениями русского. А ставший большим человеком в нашем футболе Антон Евменов чуть застенчиво перевел.
Хотя мы и сами все поняли — по тем самым вкраплениям...
