«Рая, я ни в чем не виноват». Драмы, трагедии и смерть великого футболиста Стрельцова
31 секунда
Стрельцову 85 — и вполне мог Эдуард Анатольевич дожить до сегодняшних дней. Что-то доносить до всех нас через «Разговор по пятницам».
Впрочем, очень хорошо себе представляю, каким он был — раскрутить на большие подробности Стрельцова было бы сложновато. На пленке его почти не осталось — и в одном из редких интервью Эдуард Анатольевич усмехается, объясняя корреспонденту:
— Ну, потерял я пять лет, да. Ну, еще два года не разрешали играть. Вот только я не пойму — из-за чего? Официально — «не разрешать»!
— От кого шло?
— Сверху! У нас же низ не решает, у нас верх решает...
То интервью — 31 секунда. Не любил Стрельцов это дело. Как-то стеснялся.
Рассказывал же нам легендарный режиссер спортивных трансляций Ян Садеков:
— Еще на стадионе «Торпедо» у меня была задача — выцепить камерой Эдуарда Стрельцова.
— На трибуне?
— Он обычно стоял в тоннеле. Недалеко от скамейки запасных. Говорил ему: «Эдик, умоляю — не уходи! Не прячься!» Он как камеру видел — сразу натягивал кепку поглубже, отворачивался. Такой стеснительный — просто ужас!
Великие люди. Вот точно так же, из тоннеля, любил смотреть «Торпедо» новых времен Виктор Михайлович Шустиков. Такой человек только намекнул бы — да ему трон поставили бы на любой трибуне! А он — вот так. Кепочку поглубже, на вопросы отвечал стеснительно. Рад бы обстоятельно — да не приучен...
Мы бы постарались, расспросили — вот и отважный полковник Ольшанский из года в год гонял в интервью одну и ту же пластинку. Слово в слово. Но поняв, что так просто не отвяжемся, на втором часу разговора вздохнул глубоко-глубоко, расслабился — и рассказал море нового...
Может, и со Стрельцовым вышло бы так же?
Бледный человек у гроба Яшина
Не знаю, видел ли живого Стрельцова коллега Кружков. Я-то видел один раз — бледный человек стоял у гроба Яшина. В динамовском манеже, куда мне, пацану, пришлось очередь отстоять с мячиком под мышкой. Гоняли в футбол на соседнем СЮПе. Стадионе Юных пионеров. Нет уже не СЮПа, ни пионеров, ни динамовского манежа. Перила которого впитали тепло ладоней таких людей — сюда я ездил к Кесареву, Качалину. Видел издалека Якушина. Брал в буфете кофеек с Минаевым и Валерием Масловым. Здесь видел Стрельцова у яшинского гроба...
Это здесь Эдуард Анатольевич сказал кому-то вполголоса — «Я следующий». Так и вышло. Причем на стадионе «Торпедо» во время матча объявят о кончине Стрельцова — а тот еще будет жив. Примета не сработает — все для него закончится день спустя.
Пусть не осталось интервью. Почти нет его игр на пленке. Зато осталась чудесная книжка. — Стрельцову везло в жизни нечасто, но вот с соавтором повезло точно. Александр Нилин в масштабе литературного дарования не уступал дарованию своего героя в футболе.
Рыдающая женщина на могиле Стрельцова
А что оставалось нам — не увидевшим Стрельцова? Расспрашивать тех, кто видел. Верить и не верить рассказам. Из нитей противоречивости выткать для себя образ.
Не знаю, виноват ли Стрельцов. Вечерами от собственной клязьминской дачи гуляю до Тарасовки. Я еще помню, как стоял вот на этом самом месте деревянный барак — сюда в 1958-м прилетел «воронок», забрал троих футболистов сборной, готовящейся к чемпионату мира на спартаковской базе. Забор нынче другой, до небес. От барака ничего не осталось. Нет в Пушкино даже того дома, в котором жила Марина Лебедева, я выяснял. На его месте — многоэтажка.
Все превратилось в пыль — кроме воспоминаний о сломанных судьбах. Да и воспоминания доживают последнее — вместе с нами. Для которых все это что-то значит.
Вот только могучие сосны по соседству с базой «Спартака» помнят все...
Я не могу и не хочу разбираться в том деле — было или не было. Люди поумнее меня не разобрались. Говорили, легендарный начальник команды «Торпедо» Юрий Золотов встретил однажды на могиле Стрельцова рыдающую женщину. В чем-то себя винила. Пригляделся — вроде бы та самая Марина...
Может, она и жива. Может, кто-то разыщет, расспросит старушку. Но не я.
Зато мне почему-то больно было слышать когда-то в интервью Валентина Иванова:
— Если посадили — значит, было за что...
«Эдуард Анатольевич стоит, губочкой натирает свои «Жигули»...»
Я расспрашивал любого, хоть раз говорившего со Стрельцовым. Вот последний человек из того, старого «Торпедо», продолжающий работать в команде. Был массажистом — сейчас администратор. Александр Петров, известный всему свету Капитоныч.
— Вы же пришли в «Торпедо» в 1975 году. Все были живы. Стрельцов вполне мог появляться на играх.
— При мне Стрельцов два года работал вторым тренером!
— Как же я забыл.
— Он мне книжку подарил «Вижу поле», подписал. Недавно в музей ее отдал. Словно вчера было, помню — Эдуард Анатольевич моет автомобиль!
— Как-то по-особенному?
— Я провожу какие-то процедуры — массаж, баня... Он подъезжает к баньке с другой стороны — мне кричит в открытое окно: «Саш!» — «А?» — «Скинь шланг!» Кидаю. Снова голос в окне: «А губка есть?» Губку кидаю. Он берет сигаретку, затягивается. «А можешь потеплее сделать?» Делаю! Он стоит, губочкой натирает свои «Жигули». Я выхожу — начинает что-то рассказывать...
— Еще что помнится?
— Приехали играть в Тбилиси, грузины привели нас на баскетбол: «Сегодня хороший матч, «Жальгирис» приехал». Я с Эдиком рядом сижу. Все скромно. Иванов неподалеку, зал битком. Вдруг диктор объявляет: «На матче присутствует Эдуард Стрельцов». Вы можете представить? Баскетболисты мячи покидали, встали — начали аплодировать! Болельщики тоже поднялись!
— Что Стрельцов?
— Привстал, покраснел весь. Пунцовый стал! А на стадион «Торпедо» приходил — кепку натягивал поглубже. Чтоб, не дай бог, никто не узнал.
«У вас газета физкультурная, а не медицинская»
Однажды заехали в Переделкино к Александру Нилину. Тому самому, написавшему великолепную книжку со Стрельцовым. Первое издание, с коричневой обложкой — библиографическая редкость.
Все говорили про какую-то выпивку — и Александр Павлович вдруг встряхнулся:
— Что мы все про водку да про водку? У вас все-таки газета физкультурная, а не медицинская. Спросите что-нибудь теоретическое.
— Хорошо, — обрадовались мы. — Ваша первая книжка со Стрельцовым стала событием. Писалась легко?
— Все началось с того, что я пришел и принес бутылку водки...
Мы расхохотались. Да и кто бы удержался на нашем месте. Вот вам и «теоретическое».
Нилин продолжал невозмутимо:
— Мама Эдика смотрит — человек из редакции, мало ли что... Пожарила котлетки. Потом позвонила Рая из своего ЦУМа, попросила сорвать десять листьев. Сыну Игорю велели принести в школу. Эдуард пошел — вернулся без листьев, но с водкой. Когда поставил на стол, мама огорчилась: «Эдик! Обязательно напиваться допьяна?»
До этого я со Стрельцовым и Ворониным общался не как журналист — не собирался про них ничего писать. На меня катили бочку — будто я «спаиваю Воронина».
— Не спаивали?
— Как мог его спаивать, если у Воронина денег в сто раз больше, чем у меня?
Идея книжки со Стрельцовым родилась случайно. С ним интервью-то не было. Журналистам казалось, раз у Иванова или Воронина язык подвешен, значит, они и соображают лучше. Ходили к ним.
Сейчас я узнал — существует человек, который взял сто интервью у Аршавина. Лев Толстой больше десяти бы не дал! Про Стрельцова же написали в «Юности» заметку — «Хочу говорить на языке паса». Мысль правильная — но абсолютно не стрельцовская лексика.
— Как бы он выразился?
— Чтоб вам было понятно, расскажу случай. Конец сезона, банкет. К Стрельцову подходит Иванов: «Эдик, а помнишь, тогда-то я был в хорошей позиции, а ты мне отдал?» — «Кузьма, ну неужели я тебя не вижу?! Хотел сам забить!» Он был как шахматист, который играет вслепую на 60 досок. Позднего Стрельцова было тяжело понять даже своим — он все делал вопреки. Численко говорил, «чего хочет Эдик — я не понимаю». Хотя в 1967-м Численко был в СССР футболист номер один.
— Вы не путаете?
— Стрельцова признали лучшим журналисты, а Численко — девятый у France Football. В мире! Но Численко совсем уж раздолбай. Рая Стрельцова рассказывала: «Пришел Численко — пиджак на голое тело. Говорю: «Игорек, нельзя так опускаться!» Дала ему рубашку Эдика...»
— Если мама Стрельцова вас приняла и полюбила, то с женой было тяжелее.
— Рае не нравилось, как мы работали над книжкой. Ее можно понять. Я приходил всякое утро — Эдик сидел в халате. Сразу говорил: «Все-таки возьмем большую бутылку. Завтракать надо». Я отвечал: потом ты ляжешь спать, а я что буду делать? Но вскоре чудно приспособился — пока Стрельцов спит, я что-то записываю.
— Работали без диктофона?
— Да их и не было! Когда Эдик просыпался, звонил жене в ЦУМ: «Раечка, мы уже поработали. Знаешь, Сашке очень хочется выпить! Мне-то нет...» Поработали мы одиннадцать дней, я махнул рукой: «Все, Эдик, дальше буду писать сам». Но до последнего сомневался, что книгу напечатают — да еще в партийном издательстве «Советская Россия».
Когда книжка вышла, устроили то, что сейчас назвали бы презентацией. После вдвоем заскочили в кондитерскую. Эдик принес две бутылки «Стрелецкой». А я поразился — никто его не узнает! И когда в метро прощались, мне казалось, все вокруг смотрят на эту безобразную сцену — но и тогда на Стрельцова не обратили внимания!
«Тихий, скромный, спокойный»
Счастье наше — успели к живому Николаю Маношину. Великолепному футболисту из того, стрельцовского, «Торпедо». Тоже сидели на старой даче, рассказывал сам Маношин, что-то добавляла его жена Галина Самуиловна, актриса театра Моссовета. Тоже фантастическая личность — игравшая на одной сцене с Раневской, Пляттом, Жженовым и Любовью Орловой.
— Стрельцов каким помнится? — спросили мы.
— Молчун. Тихий, скромный, спокойный. Но по молодости, когда выпьет, просыпалась агрессия, случались скандалы. То в метро повздорит. То на улице за кем-то погонится, ворвется в квартиру, едва не начнет все крушить.
— Он из тех людей, кому алкоголь вообще противопоказан, — кивает Галина Самуиловна. — Трезвый-то и мухи не обидит. Но несколько рюмок — и уже другой человек. Жалко Эдика. Помнишь последнюю встречу?
— На Большой Спасской! — сразу вспомнил Николай Алексеевич. — Супчик решил сварить, выскочил в магазин, гляжу — в подворотне трое. С бутылкой. Эдик, Валька Денисов и мужик, оказавшийся замом Хатунцева, председателя общества «Торпедо». У Вальки в авоське овсяное печенье.
— Закуска?
— Наверное. Осень, холодрыга. Говорю: «Подождите, я мигом. Куплю что надо — и пойдем ко мне». Галка столик накрыла, посидели. Спрашиваю: «Вы-то здесь откуда?» Рассказали. Денисов после «Торпедо» где-то на Дальнем Востоке доигрывал. Халтура, оформляли без документов. В Москву вернулся — нужна трудовая книжка, стаж для пенсии. Позвонил Стрельцову, тот помог. Свел с замом Хатунцева, выправили Вальке трудовую. А от Эдика тогда услышал: «Коль, я виноват. Прости».
— За что?
— Не знаю! Я уточнил — не ответил.
— Версия есть?
— Что-то с «Торпедо» связано. Может, вспомнил, как «старики» душили, а он не заступился. Или уже при Маслове, когда меня в дубле мариновали...
«Стрельцов отдает ей «Победу», она забирает заявление...»
Уже после смерти Валентина Козьмича приезжали мы в Алабино к его вдове, Лидии Гавриловне. Которая — говорю для молодых! — и сама олимпийская чемпионка 1956-го. Выглядит блистательно, красивейшая женщина. Быть может — самая красивая в Москве.
Конечно, и о Стрельцове вспомнили. Как без этого.
— Валентин Козьмич мог оказаться на той даче в 1958 году, где все случилось?
— Самое удивительное, что Валентин там не оказался! Стрельцов, Огоньков и Татушин — очень странная компания. Наши со спартаковскими никогда не дружили. И тут у сборной выходной. Валя то ли не успел на это свидание, то ли что — поехали без него. Девчонки сказали — ни папы, ни мамы на даче нет. Набрали вина.
— Где вы были в это время?
— На сборе в Леселидзе. Утром на построении председатель нашей федерации генерал Бакланов докладывает о ЧП. И вся линейка косится на меня! В голове единственная мысль: «Как же там Вали нет, если есть Эдик?»
— Нам говорили: поначалу эта девица предлагала — Стрельцов отдает ей «Победу», она забирает заявление.
— Кто ж вам это рассказал?
— Валерий Маслов.
— Я много версий слышала. Но такую — впервые. Точно знаю — Фурцева хотела, чтоб Эдик был с ее дочкой.
— Еще одна версия — Стрельцов заявил следователю: «Жалко, я в ФРГ не остался».
— Легенда! Хоть им действительно предлагали везде остаться. Но вы даже не представляете, какие это два дурака были, Стрельцов с Ивановым. И в ЦСКА их звали, и в «Динамо». А они сидели в раздевалке: «Валь, не пойдем?» — «Не пойдем!»
— Как-то на телевидении Козьмич сказал: «Раз посадили — значит, было за что».
— Конечно, все было. Но если девчата приглашают к себе со словами: «Ни мамы, ни папы нет» — ответственность надо делить пополам... Эдик вообще-то порядочный парень. Барышни на него вешались. Только пальцем помани — но он из другой породы. Домашний, не гулящий. Правда, выпить любил. Насколько силен, горд на поле — и полная противоположность в жизни. Абсолютно ведомый.
— Каким был Стрельцов после отсидки?
— Он пришел в нашу московскую квартиру. Это был совсем не тот Эдик. С большим следом тюремной жизни. Прежде никогда не сутулился, а тут — лысый, посеревший, потускневший.
Когда Валю назначали главным тренером «Торпедо», я собрала Эдика и Валерку Воронина: «Паразиты, теперь он для вас — Валентин Козьмич. Если его не поддержите, башку вам оторву...» Клятву дали прямо за столом. Смотрят на него: «Только ты, Кузьма, соглашайся!»
Потом Валя взял Стрельцова к себе вторым тренером. Как-то мужа вызвали из Сочи на совещание главных тренеров в Москву, Эдик остался за главного. И запил, пропал. На этом поставили точку. Положиться на Эдика было нельзя.
— Алла, первая жена Стрельцова, ушла в 1958-м сразу после того случая?
— Расписаны они не были и расстались, кажется, даже раньше. У них дочка, но с папой она не общалась. А Рая появилась и большую активность проявила, когда Стрельцова посадили. Стала активно помогать Софье Фроловне, его маме. Ездила к Эдику на зону с передачами. Работала в ЦУМе, материальная ситуация у нее была нормальная.
«У меня портрет Стрельцова дома под иконой висит»
Как-то отыскал я в Москве удивительного старика — бывшего директора Новодевичьего и Ваганьковского кладбища Юрия Чапчука. Страшного болельщика «Торпедо».
От него-то и узнал, что не собиралась страна Стрельцову давать два метра земли в центре Москвы.
— Стрельцова при вашем директорстве хоронили?
— Я и хоронил!
— Знакомы с ним были?
— А как же? Была у торпедовцев сапожная мастерская прямо на Восточке, недалеко от стадиона. Эдик туда заглядывал. Ну и там позволял себе чуть-чуть. Меня тоже туда приглашали. Ну и начали общаться. Последнюю встречу хорошо помню.
— Что было?
— Я уже на Ваганьково работал. Вдруг Эдик на пороге появляется: «Юра...» — «Чего?» — «Меня не станет — ты уж захорони у себя».
— Вы и устроили все в лучшем виде.
— Отвечаю ему: «Да ты живи, Эдуард! Не думай об этом! А если, не дай бог, что случится — сделаю все как надо...» Видимо, он знал, что дело к концу. Не стало через несколько месяцев. Я как узнал, сразу же беру документы и лично еду в Моссовет. Никому это дело перепоручить не мог.
— Мне-то казалось, куда директор кладбища пальцем укажет — там и похоронят.
— Нет, что вы! Все надо было согласовывать! Знаете, за что мой предшественник Олег, хороший парень, с Ваганьковского кладбища вылетел?
— За что?
— Высоцкому такое место предоставил — вскоре после похорон предъявили, что будто «неправильно захоронил». Без разрешения. Сняли, выпроводили на пенсию. Получается — из-за Высоцкого. А хороший дядька был этот заведующий! Часто в гости ко мне приходил, чай пили.
— Так что со Стрельцовым?
— Еду в Моссовет к самым большим людям, те насторожились: «Что это ты так просишь за своего футболиста? Родственники много денег принесли?» Да вообще ничего не принесли, отвечаю. Просто у меня портрет Стрельцова дома под иконой висит.
— Что-то не вижу я эту икону.
— Да наврал! Ничего у меня не висело. Просто надо было впечатление произвести — я и произвел. Те переглянулись, пошептались: «Ну, ладно. Хорони». Я лично с заместителем ходил, искал место. Отыскал хорошее, прямо возле колумбария. На день раньше там артиста Буркова закопали, неподалеку Галимзян Хусаинов...
— Если б не вы — отвезли бы Стрельцова куда-то на Востряковское?
— Даже знаю, куда — не на Востряковское, а на Троекуровское. В то время на Ваганьково уже почти никому места не давали, тяжело было с этим делом.
— В самом деле, ничего родня за место не дала?
— Абсолютно ничего. Семья-то совсем небогатая, откуда у них? С памятником-то Стрельцову история вышла!
— Что за история?
— Как-то подручный скульптора явился в мастерскую, стал просить денег за работу — а ему отказали. Так разъярился — схватил молоток и расколотил Стрельцову на памятнике все лицо. Испортил памятник!
— Пришлось заново все делать?
— Не все, а часть. А как исправишь?
— Если б от вас зависело, какой памятник будет Стрельцову, — что придумали бы?
— Да этот хороший, мне нравится. Как и Высоцкому. Родственники спорили, Марина Влади хотела какой-то метеорит установить на могиле. Каждый по-своему с ума сходит. А мне этот нравится!
«Вот его чашка, вот пепельница...»
Странно — никому прежде в голову не пришло отыскать в Москве сына Эдуарда Анатольевича — Игоря. Кто лучше расскажет? Кто все помнит?
Я набрал номер — Игорь пригласил в ту самую квартиру у Курского вокзала, в которой доживал когда-то Эдуард Анатольевич. Я, увидев, просто остолбенел — это одно лицо! Особенно похож на того Стрельцова, который на обложке книги «Вижу поле».
Сколько сидели на кухне — я забывался, казалось, напротив меня сам Эдуард Анатольевич. Вот таким я себе его и представлял. Такой голос. Такие повадки. Даже осанка — голова, чуть наклоненная вперед...
Я попросил указать место отца на кухне.
— Вот здесь, у стенки, — указал Игорь. — Стол тогда был квадратный, у него табуретка стояла. Когда мать ждал — ставил на нее колено и смотрел в окно. Шла от Курского вокзала. Мать выделялась, видно было издалека.
Я и сел на ту же табуретку.
— А вот его чашка. Вот пепельница... — протягивал мне Игорь то одно, то другое.
Конечно же, я сказал Игорю про фантастическое сходство. Тот улыбнулся точно так же грустно, как улыбался отец во время полуминутного интервью:
— С годами — все сильнее похож. Как говорят, глаза отцовские. Телосложением-то он помощнее. А в детстве я на мать походил.
— В чем, мама говорила, вы — абсолютный отец?
— Оба мягкие. Безотказные. Мать все его укоряла: «Эдик, разве так можно?» — «Ну как ему откажешь. Просит же...» Вот и я такой же.
Игорь, проникнувшись вдруг доверием, уходит в комнату и возвращается с коробочкой.
Торпедовские медали отца — в 1960-х еще именные!
Я приподнимаю, переворачиваю одним пальцем, замираю от выгравированного — «Эдуард Стрельцов»...
Вот — значок «змс». Олимпийское золото 1956-го. Медаль сыгравшего в финале Симоняна хозяин этой квартиры не взял — здесь легенда не врет. Но другая до него дошла. Отлитая специально для Стрельцова уже в Москве на монетном дворе.
Знали б вы, что я чувствовал. Сам себе завидую.
Отцовская телогрейка с зоны
— Жалею только об одной пропаже, — рассказывает мне Игорь. — Бабка умерла, приехали разбирать вещи в ее квартире. После смерти там три года никто не жил — полчища тараканов!
— Могу представить.
— Там выбрасывать много пришлось, замучился на помойку ходить. Натыкаюсь на какой-то сверток. Что, думаю, завернула? Бабка-то старая, что угодно могла спрятать. Какая-то ношеная телогрейка. Темно-серая, почти черная. Собрал другой мусор, свалявшееся пшено, в нее завернул и понес на помойку. Возвращаюсь — сердце не на месте. Щемит и щемит. Не то сделал! Даже жена спрашивает: «Что случилось-то?» — «Что-то не то произошло...» Натыкаюсь глазами на какую-то тряпочку — и дошло!
— Кажется, я уже понимаю.
— Это была отцовская телогрейка с зоны!
— Какой ужас.
— Сразу побежал туда — все, уже унесли. Своими руками, получается, выбросил. Как я на пришитый номер внимание не обратил? Простить себе не могу!
«Метастазы повсюду»
Я припомнил, как видел его отца у гроба Яшина. Как ужаснулся его бледности. Выглядел ненамного лучше Льва Ивановича.
— Да, — слышу в ответ. — Он уже болел. Только лечили его от воспаления легких. А надо было от рака.
— Такое можно просмотреть?
— Положили в больницу, сделали рентген. Видят — какое-то пятно. Начали лечить прогреваниями. Не проходит! Странно. Воспаление-то должно уйти. Делают отщип, попадают в самый очаг — все ясно, рак легких. Нет бы начать лечить...
— А они?
— Решили повторно делать — и не попали в этот очаг. Обрадовались: «Ой, ничего нет, мы ошиблись...»
— Ну и доктора. Это ж преступление.
— Потом, когда онкоцентр на Каширке затребовал отцовскую карточку из зиловской больницы в Царицыно, те ничего не дали. Потерялась, говорят.
— Последние недели были ужасными?
— А я вам расскажу. Мы с отцом спускаемся в гардероб с номерками в руках. Мать с каким-то мужиком разговаривает. Понятия не имею, кто это такой. Потом подходят, этот мужик сразу у отца горло начинает щупать. Потом дает матери телефон: «Рая, перезвони вечером». На следующий день повезли его на Каширку. О чем говорили — не знаю, я отца с матерью в машине дожидался. Выходят из корпуса втроем, отца усаживают: «Вези домой». А сами остались. Вскоре мать возвращается бледная, меня отзывает и шепотом: «Готовься к худшему. Может, отца скоро не будет...»
— Страшно слушать.
— На следующий день отца отвезли в онкоцентр. Врачи там прямо говорили: «Эти доктора, которые его лечили, просто идиоты. Три месяца прогревания делали, которые при онкологии убивают».
— Говорили, он со сборной ветеранов еще под Чернобыль съездил.
— Да. Съездил под Чернобыль. За три месяца исхудал так, что я его на руках переносил. Когда пеленку надо было вытащить. От 90 килограммов не осталось ничего.
— Понимал, что уходит?
— Все он понимал. Пытались полностью сделать переливание крови. А метастазы повсюду! Оставался со мной наедине — и пытался выдернуть капельницы: «Поехали. Забери меня отсюда. Лучше дома умру!» Так не хотел умирать в больнице...
— Боли были ужасные?
— При мне не кричал. Но по лицу было видно — очень больно. 21 июля приехали его поздравлять с днем рождения. Улыбался через силу. Обезболивающее уже не помогало. Мать мне звонит: «Что делаешь?» — «Кушать готовлю». — «Не надо. Отец еле живой». Вскоре Гершкович звонит: «Игорь, как там дела?» — «Мать только что звонила — отец умирает...» Кому-то сказал на стадионе «Динамо». Тут же и объявили — «умер Стрельцов».
— Точно. Объявили же за день.
— Да, прямо в перерыве. На весь стадион. Мне звонят: «Игорь, такое несчастье». — «Да отец жив еще. Только плохой». Тем же вечером вышло опровержение: «Я еще жив!» А в 4 утра все случилось.
— Умер все-таки в больнице?
— Да. На Каширке, в онкоцентре.
— Кто-то рядом был?
— Мама моя и бабушка. Вот тогда-то отец и сказал: «Рая, я ни в чем не виноват».
