«Булгаков сказал, что в меня переселится его душа». Памяти Анны Дмитриевой
Едва ли выйдет написать об ушедшей Анне Владимировне Дмитриевой лучше ее старинного приятеля Юрия Роста. Да и пытаться не стоит. Рост не только совесть сегодняшней Москвы, но и литературный дар.
Еще труднее отмолчаться, когда уход такого человека заставляет забыть про дела. Остановиться, задуматься. Вспомнить не все, но многое.
В сегодняшней Москве есть для меня особенные уголки, где все пропитано воспоминаниями. Другой пройдет и не заметит, а для меня каждый дом говорит.
Идешь по проспекту Мира к центру — и замечаешь: вот здесь жил Валерий Харламов, последняя его квартира. Вот здесь — Николай Озеров. Там, чуть подальше, прощались с нашим главным редактором Владимиром Кучмием. А завернуть за угол — будет тот самый дом, где я навещал уже больного, не встававшего с кровати Владимира Перетурина. В Аптекарском огороде записывали передачи с Юрием Розановым. А чуть поодаль квартира Анны Дмитриевой, к которой тоже приходил в гости. Все помню, будто вчера случилось. Каждую интонацию.
Пожалуй, это был один из самых замечательных «Разговоров по пятницам». Удивительные, непостижимые истории Анна Владимировна рассказывала ровным голосом телевизионщика. Ни разу не поразившись собственным приключениям. Зато поражались мы.
Да что там «поражались» — мы с Сашей Кружковым слушали, открыв рот. Предполагали, что будет удивительное, но чтоб настолько?!
С той поры и этот обычный с виду дом, и дворик, и переулок — будто портал в другие миры. Здесь я словно протянул руку и прикоснулся к людям ушедшей эпохи, героям с книжного листа. Все они оживали в рассказах Анны Владимировны настолько, что казались вполне осязаемыми, живыми. Казалось, мы чувствуем в этой же комнате присутствие Булгакова, Чуковского, Кирилла Молчанова...
Мы сидели в каком-то полумраке. Пожалуй, это была лучшая обстановка, чтобы ушедший ХХ век ожил на час-другой.
Мы хотели говорить с ней, знаменитой теннисисткой и лицом советского телевидения, о спорте. Но спорт отошел сам собой в сторону. «Слишком узкая тема», — как выражался футболист Блохин.
В вопросах мы не стеснялись — и в этом тоже обаяние Анны Владимировны. Сделавшей нас ненадолго своими в этой удивительной квартире.
— Шаляпину до самой старости казалось, что его жизнь не удалась. А ваша — удалась, как считаете? — спрашивали мы.
Анна Владимировна едва заметно усмехнулась. Нам показалось, даже обрадовалась — кажется, вопросы будут не самыми прямолинейными.
— Иногда думаю, что надо было чем-то другим заниматься, но меня ребенком отвели в теннис. В том возрасте, когда сам не выбираешь. А уж там все получилось настолько хорошо и быстро, что стало частью моей жизни. Люди в те годы действительно увлекались спортом, ничего же не было. Театр, спорт да бега.
— На бегах бывали?
— В детстве. Родители дружили с актером Яншиным, а тот обожал ипподром. И там я больше следила за ним. Все знали, что он очень темпераментно болеет. Страдает, когда проигрывает. И вот я помню: сидит Яншин, уже старый, толстый. Очень мрачный, весь мир ему не мил — а вокруг билеты...
**
Без всяких эмоций Анна Владимировна возвращалась памятью в те дни, когда была юной девушкой. Одной из самых прелестных в Москве. Ну и замечательной теннисисткой.
Улыбалась собственным пятидесятым:
— Почему-то сразу вспоминаю снежную Москву. Улицы, которые сейчас поливают какой-то пакостью, прежде всегда были белые. Такое удовольствие — идешь по тротуару, и под каблучками снег скрипит. А летнюю Москву вообще не помню. Наверное, потому, что на все лето уезжали на дачу.
Ее окружали удивительные люди. Вышла замуж за внука Корнея Чуковского. Застала живым и деятельным старика Корнея. Ее отчим — композитор Кирилл Молчанов. Сводный брат — тот самый Владимир Молчанов, который вел «До и после полуночи». Рано умерший отец — лучший театральный художник Москвы, ученик Петрова-Водкина.
Я удивляюсь, что мы проговорили часа три. Могли бы и тридцать три. В какую сторону от спорта ни шагни — везде пропасть интересного, никому не рассказанного прежде.
Мы натыкались взглядом на картину. Пытались угадать: кто же это? Знакомое лицо!
— Это мой папа, совсем молодой. Он был художник.
— Такой художник, что его картины время от времени продаются на аукционе «Сотбис».
— Там перепродавали картины, которые каким-то образом попали за границу. Может, через великую балерину Спесивцеву. У отца с ней был роман в 20-х. Потом она уехала из страны. А картины эти купил Церетели, они сейчас висят в его музее.
— Есть картина, которую особенно хотелось бы вернуть?
— Мне ничего возвращать не хочется, а сын мечтает вернуть одну. Она удивительная. Репин нарисовал Корнея Ивановича в день смерти Толстого. Стоит картина очень дорого. Сначала досталась Ростроповичу. А позже все коллекцию Ростроповича выкупил Усманов.
— Вокруг вас сейчас картин много.
— Это ранние работы отца. Того периода, когда он учился у Петрова-Водкина. Потом папа стал театральным художником. Вот эта, зимняя горка, мне особенно нравится... С настроением... Некоторые из этих работ в чудовищном состоянии хранились в Бахрушинском музее, были закатаны в рулоны. Митя их отреставрировал.
— Зато рамы скромные.
— Папа так любил.
— Могли бы у вас сохраниться и письма Булгакова. Но отдали каким-то собирателям.
— Не я отдала, а мама. К ней приходила Мариэтта Чудакова и что-то взяла насовсем.
— Жалко?
— У меня с Булгаковым особые отношения. Дома все детство мне про него рассказывали. Например, как он читал «Мастера и Маргариту» моему отцу, а тот заснул. Уронил голову и опрокинул чернильницу. Но никто вокруг, в школе, Булгакова не знал. Так, сквозило что-то о «Белой гвардии»... И вдруг весь мир стал интересоваться Булгаковым, «Мастером и Маргаритой» зачитывались. Это было для меня открытие — оказывается, родители не всегда говорят чепуху.
— В «нехорошей квартире» бывали?
— Гуляла вокруг нее. Муж там снимал, он же делал первый фильм о Булгакове. Пару дней назад шли по Москве, и вдруг — страшная гроза. Я Мите говорю: «А помнишь, что было с Булгаковым?» В день премьеры фильма, поздним ноябрем, над Москвой тоже разразилась гроза. Но я очень остерегаюсь мистических вещей. Стараюсь на эту тему не распространяться.
— Тем более кто-то писал, что именно в вас вселилась душа Михаила Афанасьевича.
— Эта история должна была остаться в семье, но один из любителей Булгакова ее раскопал. Не знаю как. Мама гуляла с Булгаковым, когда тот был тяжело болен. Он сказал: «Вот умру, и моя душа переселится в вашего ребенка». Мама тогда даже не была беременной. Булгаков умер 10 марта — а ровно через девять месяцев родилась я. Но кто знает, сколько вызревает душа? Девять месяцев? Или больше?
***
Мы не знали, что ответить. Откашлявшись от удивления, вцепились словно в спасательный круг в самый немудреный вопрос:
— Отца каким вспоминаете?
— Помню — он рисует, и я рядом за маленьким мольбертом, — легко отошла от задумчивости Анна Владимировна. — Уверена была, что тоже стану художником. Но перестала рисовать, как только он умер. Мне было семь лет.
— С отчимом, композитором Кириллом Молчановым, ладили?
— Да. Этот человек меня сформировал. Был по отношению ко мне очень внимательным и трепетным. Его смерть в 82-м году стала настоящим потрясением. А моей крестной была Книппер-Чехова...
— Поразительно.
— Да-да. Я часто бывала в ее доме. Сын недавно кого-то крестил, говорит: «Я уже не первый раз крестный!» А я ответила: «Видишь, как мне повезло? Ольга Леонардовна кроме меня никого не крестила». Она очень серьезно относилась к своей миссии — папа умер рано, и Книппер-Чехова уделяла мне много внимания.
— Что это была за женщина?
— Она была центром, вокруг которого собирался определенный мир. Я нередко присутствовала на вечерних приемах, меня мама брала с собой. Тогда было принято — чтоб дети запомнили. У Ольги Леонардовны всегда играл Рихтер — и мне казалось, что это нормально...
— Чуковский каким вспоминается?
— Мой первый муж — внук Алексея Толстого. Однажды говорит: «Поедем сегодня к Чуковскому». Я изумилась: он разве жив?! При знакомстве Корней Иванович сказал: «Вы второй в моей жизни спортсмен — после Уточкина...»
— Знаменитого авиатора?
— Думаю, Чуковский его знал скорее как велосипедиста. В его представлении Уточкин был именно спортсменом. А когда вышла замуж за внука Корнея Ивановича, мы переехали в Переделкино. Прежде Чуковский жил один, хоть родственники постоянно навещали. До многих книг, с которыми меня познакомил Корней Иванович, я бы сама никогда не дошла. Разве что к старости.
— Например?
— Мемуары Панаева. Все, связанное с Некрасовым.
— Вам не кажется, что Чуковский во многом придумал Некрасова?
— Конечно. Особенно, в первой книге — «Поэт и палач». Чуковский любил, чтоб ему на ночь читали. Потом мы пересказывали друг другу, как это обычно происходило: читаем-читаем, наконец видим, что Корней Иванович уснул. На цыпочках выходим из комнаты. И вдруг сзади абсолютно бодрый голос: «Как не стыдно? Неужели не интересно узнать, что же будет дальше?»
— Вас в Переделкино окружали потрясающие люди.
— В первую очередь вспоминается Каверин. Все время заглядывал, а свекровь посмеивалась: «Будь внимательна, глаза у Вениамина Александровича что-то бегают...» Специально для меня Чуковский приглашал Андроникова: «Приходите, пусть Анечка послушает». Бывал в нашем доме и Солженицын. Останавливался в маленькой комнатке внизу. Потом так же неожиданно исчезал.
— Вы понимали масштаб?
— Масштаб пришел потом. Тогда все ждали, что Солженицын разовьется в литературном направлении, а он стал скорее общественным деятелем.
— Его вроде Ростропович привез к Чуковскому?
— Нет, он сам приехал. С Корнеем Ивановичем перезванивались, обменивались письмами. Он и раньше бывал у Чуковского, когда только начал приезжать в Москву. А останавливался уже в последнее время.
— С вами разговаривал?
— Возможно, он смотрел сквозь меня — но я старалась с ним общаться. Подавала ему еду. Солженицын был очень обособленный, весь в себе. Но из вежливости что-то мне рассказывал про теннис. Дескать, слышал, кто-то кого-то обыграл. Говорил: «Вам, наверное, будет интересно...»
— Недавно Даниил Гранин сокрушался в интервью — помимо обычной жизни, у каждого человека есть и другая, упущенная: «В юности я общался с Паустовским, Луисом Арагоном, но лишь сейчас понимаю, о каких вещах их стоило расспросить».
— У меня то же самое. Только годы спустя поняла, мимо чего прошла. Что-то успела рассказать бабушка, которая жила неспешной жизнью. Что-то из папиной жизни узнала от его друзей и дяди... Надо было говорить о чем-то серьезном с Анной Васильевной Тимиревой.
— Женой Колчака?!
— Ну да. Она приезжала к нам из Рыбинска регулярно. Мыться.
— ???
— Она же находилась в ссылке, там сложно было с горячей водой.
— Фильм «Адмирал» вам понравился?
— Нет. И особенно не понравилась главная героиня. Я помню Анну Васильевну — она была совершенно другой. Тимирева сложнейшая натура. Наверное, поэтому и Колчаку было с ней интересно.
— Ваш дом в Переделкино пионеры осаждали?
— Еще как! Однажды Корней Иванович меня опозорил. Едва выпроводили пионеров, пообедали — и он отправился наверх спать. Сказал: «Если кто-нибудь придет — я умер». Полчаса прошло — на пороге опять школьники. Я говорю какую-то вежливую ерунду: «Знаете, Корней Иванович сейчас работает...» И вдруг грохот сверху: «Кто эта злая женщина, которая не допускает ко мне милых детей?!»
— Мог жить дольше?
— Конечно. В больнице кололи, занесли инфекцию — и организм не справился с гепатитом. Для всех смерть была полной неожиданностью. Отправляли Чуковского в больницу довольно крепким. Я мыла ему голову, тут пришла Рина Зеленая. Ей захотелось самой: «Ты иди, я домою...» Рина подыгрывала Корнею Ивановичу. А я только наблюдала за этими диалогами. Она настолько вросла в роль, свою специфическую манеру, что уже не разбирала — где жизнь, где сцена.
— Бываете в том доме?
— Приезжаем каждый год 28 октября — в день смерти Чуковского. Обязательно берем с собой внуков — и рассказываем о Корнее Ивановиче. Да, вы правильно сказали — мне очень везло на людей и встречи. Сейчас вспомнила, как познакомилась с потрясающим человеком — востоковедом и археологом Петром Афанасьевичем Грязневичем. Произошло это в Йемене, куда отправилась в составе пропагандистской телевизионной группы. Там были экономист и политический обозреватель Вознесенский, международник Фесуненко, Капица, который рассказывал о научных достижениях, и я. Капица меня и представил Грязневичу. О памятниках древности он рассказывал настолько талантливо, что, казалось, камни сейчас оживут. Грязневич подарил мне свою книгу — «В поисках затерянных городов». Вот собираюсь читать ее внуку.
— Ваш первый муж что-то рассказывал о своем дедушке — Алексее Толстом?
— Мы с Мишей были женаты три месяца.
— Забавно.
— Хоть ухаживания были довольно долгие. Но после женитьбы я позорно бежала. Решила — не стоит мне оставаться в этом мире. Хоть Миша очень способный человек. Был депутатом в ельцинские времена. Они все, Толстые, хорошо говорят. Просто блестящие ораторы. Но я поняла, что родители оказались правы — мне не стоит быть с ним...
***
Я пролистываю тот «Разговор» — и прочитанное кажется непостижимым. Со мной ли это было? Я уж верю и не верю, что слышал эти рассказы собственными ушами. Реально ли прожить такую жизнь? Быть настолько Божьим избранником, чтоб общаться с такими людьми? Быть обласканным их вниманием?
Москва — удивительный город. Наше счастье, что мы еще застали в этом городе таких людей. Вслушивались в их негромкие голоса.
Но они уходят. Лишь дома и переулки напоминают: «здесь было»...
Ты замедлишь шаг — представляя, как все это было. Как жили, как говорили, спешили куда-то. Открывая двери этого подъезда.
С каждым годом все тише внутри тебя их голоса. Все неизбежно тает, растворяется.
Только мелькнет вдали похожий силуэт — и кажется на секунду, что эти люди живы. Все как прежде. Можно снова напроситься в гости — и слушать, слушать, слушать в полумраке. А век минувший будет рассматривать тебя безучастно с портретов.
