Владимир Гомельский: «Отец простил всех, кто писал на него доносы»
Памятник
Готовили мы, готовили вопросы — но листы отложились сами собой.
Приятно и познавательно слушать Владимира Гомельского через экран. Оказаться за одним столиком — и вовсе фейерверк. Мы, помнящие и разговаривавшие с его великим папой, вздрогнули. Тот же голос! Это невероятно!
О чем и проинформировали Владимира Александровича и его супругу Ларису.
У Гомельского немедленно отыскалась история.
— Родители еще не развелись, жили вместе на Соколе. Я старшеклассник. Время от времени возникали любимые девушки, звонили мне. Когда отец подходил к телефону, различить наши голоса было невозможно.
— Александр Яковлевич вступал в беседы?
— Не только вступал!
— А что же еще?
— Со свойственной ему жестокостью назначал девушкам свидания. О чем мне не сообщал! Представляете, какие неприятности сыпались на мою голову? Никто не мог поверить, что это не я, — голос тот же!
— Хоть не в одном месте им всем назначал?
— В одном — возле памятника Маяковскому. Вот таким образом меня воспитывал. Ладно девушки — игроки-то не могли различить наши голоса! Двое были и у него в сборной, и потом в моей команде — Витя Петраков и Сережа Коваленко. Поражались: «Не может быть такого сходства...»
— Мы не поняли — а в чем воспитательный процесс?
— Не надо увлекаться одной девушкой. Должно быть много.
— Ах, вот оно что.
— У отца в этом смысле были взгляды, сами знаете... Есть классная история на эту тему! Презентация то ли первой, то ли второй моей книжки. Рядом сидят девушки из издательства, помогают мне с записками. Вижу — одну постоянно прячут куда-то вниз. Ага, думаю, вот в ней что-то любопытное. Дайте-ка, говорю.
— Что было?
— Девчата покраснели, отдали. Читаю: «А вы такой же многоженец, как ваш отец?» Мне смешно, Лариса тоже хохочет.
— Вы сказали про памятник Маяковскому. Недавно перечитывали Эренбурга — он пишет: «Совершенно не похож на того человека, которого я знал...»
— Да кошмарный памятник! Я читал книжку, посвященную Лиле Брик. Там много фотографий Маяковского, молодого, красивого. Где-то даже в цилиндре. Внешне — ничего общего с тем, каменным. Хотите случай, похожий на анекдот?
— Еще бы.
— Я — академик ТЭФИ. Как-то проводим «ТЭФИ-регион» в Омске. С утра полтора часа свободного времени, пошел прогуляться. Центральная улица — разумеется, Ленина. Напротив прекрасный скверик. Рядом дом, где жил Колчак. Посреди сквера какой-то памятник. Читаю: ага, Александр Васильевич Колчак... Поднимаю голову и вижу, что у него лицо Хабенского!
— Вот это история.
— Сибиряки не поинтересовались, как выглядел адмирал. Раз Хабенский сыграл — значит, похож.
— К чему мы заговорили про памятник-то?
— К чему?
— Ваш отец упокоился на Ваганьковском неподалеку от Высоцкого. Марина Влади горевала — хотела поставить на могилу мужу метеорит как памятник. Семья настояла на другом. Вот сейчас, время спустя, что думаете вы — какой памятник был бы хорош для Александра Яковлевича?
— Кстати, памятник папе тоже делал Саша Рукавишников — как и Высоцкому!
— О, вот этого мы не знали.
— Саша предлагал несколько проектов. Этот нас устроил больше всего. Хотя есть забавный факт.
— Что за факт?
— Скульптура бросающего по кольцу баскетболиста лепилась с фотографии Саши Белова. Но Саша-то отыграл у папы в сборной всего сезон!
— О, это мелочь. Задумка важнее.
— Мы так же рассуждали. Мне понравилось вот это стремление вверх! Чье бы мнение ни спрашивали — все одобрили.
— Заказать памятник Рукавишникову — это очень серьезно. Классик!
— Так Лужков еще был живой. Они с папой дружили. Поэтому просьбу к Рукавишникову излагал Юрий Михайлович, не мы. А фотографию подобрали какую замечательную! Подпирает лицо рукой — и в хорошую погоду улыбается.
Знаете, когда с женой прихожу на Ваганьково, всегда разговариваю с отцом. Молюсь, рассказываю ему о том, что происходит. Однажды произнес: «Как же мне, папа, тебя не хватает! Не с кем посоветоваться...» В этот момент Лариса указала на отцовское фото: «Посмотри, он улыбнулся». Я понял — папа меня слышит.
Белов
— Раз уж заговорили о Беловых, вспомним Сергея. Который лежит в десяти метрах от вашего отца на Ваганьково. Он же только благодаря Александру Яковлевичу попал на Олимпиаду в Мюнхен?
— Вы все перепутали!
— Давайте исправляться.
— Сергей Белов попал благодаря моему отцу в Монреаль. Это 1976 год. В 1972-м у Кондрашина, даже если бы и мелькнула мысль отказаться от Белова в сборной, не было замены. Арзамасков и Сальников еще не котировались. В 1976-м ситуация изменилась.
— Как формулировали?
— Эту мысль на тренерском совете озвучил не Кондрашин, а его ассистент Башкин: «Мы не хотим привлекать Сергея Белова в сборную».
— Александр Яковлевич поднялся — и?..
— Естественно, он был с ними на «ты». Говорит: «Сережа, вы объелись рыбного супа? А кто у вас забивать будет?» Вот так Белов поехал в Монреаль. Но!
— Но?
— Если Мюнхен был бенефисом Сереги, то в Монреале вышло иначе. Этой тройке — Сальников, Арзамасков и Сережа Белов — мяча было мало. Вот так и проиграли в полуфинале «югам». У них был очень толковый тренер — хоть он и несимпатичен мне как человек.
— Что придумал?
— Этот Мирко Новосел выстроил потрясающую защиту. С сильной подстраховкой. В результате кроме Саши Белова еще и Володя Ткаченко плохо сыграл в том матче.
Все знали, что Серега Белов «однорукий». Левой мяч водить вообще не умел. Справа Далипагич выходил на подстраховку — и Сереже некуда было идти! Так же закрыли Сальникова слева. Поэтому позиционное нападение у сборной в полуфинале-1976 не получилось.
— Обстановка внутри была не та, что в 1972-м?
— Вдрызг разругались Саша Белов и Миша Коркия. А кто, кроме грузина, мог убежать в быстрый прорыв?
— Из-за чего поссорились?
— Я знаю, но не скажу. История абсолютно не баскетбольная.
— Много говорилось про непредсказуемость Сергея Белова. Настроение менялось в секунду.
— Не согласен. Мне повезло, я тренировался с Сергеем в ЦСКА. Правда, редко играл с ним в одной пятерке. Когда же удавалось, это было огромное удовольствие. Если он смилостивится, передачи отдает такие, что вокруг тебя на четыре метра никого. Можешь на дуге колени согнуть, руки к броску приготовить.
Когда Белов выходил на игру, слово «поражение» в его лексиконе отсутствовало. Глаза горели так, что страшно было не только соперникам.
— Вроде бы он с Александром Яковлевичем был на «ты»?
— Вообще-то отец фамильярности не позволял. Но я не был свидетелем их разговоров тет-а-тет. Поэтому — допускаю. Моя мама как-то отцу сделала замечание: «Ты своего Белова любишь больше, чем сыновей». Но... Серега великий!
— К концу жизни папа с Беловым помирились?
— Тоже не знаю. Вы о том, что друг о друге они говорили нехорошо?
— Ну да.
— Вот вам история. 1994 год, мы с отцом комментировали чемпионат мира в Торонто. Белов возглавлял сборную России. Когда в полуфинале она обыграла Хорватию, папа произнес в прямом эфире: «В нашей стране появился еще один великий тренер». Это «помирились»? Или нет?
— Вам виднее.
— Отец признал! А Белов — нет. Но это его личное дело. У Сереги друзей по жизни как не было, так и не появилось. Он не умел дружить.
— Как был волком-одиночкой в игровые годы, таким и остался?
— Да! Зато его качества лидера и бойца перевешивали всё. Ну, не здоровается с нами в раздевалке — да и хрен с ним.
— Почему не здоровался-то?
— Он не умел. Не умел!
— Поразительно.
— Вот такой человек. Вы же сами произнесли — волк-одиночка. При этом себя не жалел. Пять с половиной лет я провел в ЦСКА. Любил приходить на тренировку пораньше. Но насколько бы раньше ни явился, Белов либо уже был в раздевалке, либо из нее вышел и отправился качаться. Он приходил первым! За что ему все и прощалось.
— Была у него еще одна особенность.
— Вы о Белове со мной пришли говорить?
— Сейчас перейдем к другим темам. Белов не терпел массаж. Вообще не ходил.
— Немножко не так. Он руки некоторых массажистов не терпел! Просто причиняли ему боль. Зато был в ЦСКА Аскер Барчо, который его гладил. Не знаю, насколько Сереге это нравилось, но Барчо он позволял свои ноги готовить.
У Белова была любопытная привычка. Вот-вот игра, мы в раздевалке. Он абсолютно голый — принимает массаж. Дальше начинает бинтовать голеностопы. Надевает носки — по две пары на каждую ногу. Потом кроссовки. Лишь после этого все остальное. Обычно говорят: «А-а, еще холодный. Не вошел в игру!» Сережа всегда был готов с первой минуты. Он же марафонец!
— То есть?
— Для него отыграть сорок минут от звонка до звонка — только в радость. Он с этим качеством уже пришел в ЦСКА и сборную! Выносливость феноменальная! Мне как-то сказал: «Баскетболиста нельзя ущипнуть за задницу. Должны быть сплошные мышцы. Можно оттянуть кожу — но жировая прослойка на бедре и ягодице недопустима!» Вот у него так и было. Хоть я не пробовал щипать — но видел.
Отец
— Собственный юбилей вы собираетесь с супругой провести в Эмиратах. Какие еще были варианты?
— Собрать в ресторане человек 70, потратить кучу денег и напиться всем коллективом. Мы решили, что Дубай — это здоровее. Мой любимый отдых — тент, пляж, море, книжка. Настоящий отпуск!
— Никаких экскурсий?
— У меня жена — директор по культурной программе. Как скажет!
— Вдвоем полетите?
— Да, без детей. Они работают.
— По паспорту вам почти 70. А в душе?
— Вот иногда Лариса посмотрит на меня, скажет так загадочно: «Молодой! 27 лет!» Хотя 27 — плохой для меня период. Сразу вспоминаю, что как раз тогда из-за травмы прекратил играть в баскетбол. Самое счастливое время в жизни закончилось.
— Ваш папа еще в 75 лет по утрам бегал. Удивляетесь?
— Нет. Я знаю, как и зачем он побежал. Кто ему посоветовал.
— Доктор Белаковский?
— Да, Олег Маркович. Сказал: «Саша, у тебя аритмия. Сердечко нужно нагружать». И папа бегал 17 лет подряд — каждый день! Везде — в Нью-Йорке, Париже, Мадриде. Только в Москве брал с собой палку.
— Зачем?
— Отгонять собак. Как-то набросились на него в парке на Ленинградке... Любимая фраза отца перед пробежкой — «Завтрак надо заработать».
— Вы бегаете?
— Нет. Я плавать люблю!
— Еще какая фраза Александра Яковлевича до сих пор в ушах?
— Та, которую он сказал мне в аэропорту Барселоны после окончания Олимпиады-1992. Это мои первые Игры в качестве журналиста. Пригласили не потому, что тогда я был таким уж хорошим комментатором, а потому что участвовала «Дрим-тим». Там, кстати, случился забавный эпизод.
— Что за эпизод?
— Приехал папа. Ни аккредитации, ни заказанной гостиницы. Просто прилетел и все. Поступок в его духе. Хорошо, что предупредил, — я отправился встречать. Машина у меня была. Привез его в журналистскую деревню. Туда мог оформить пропуск. Уступил отцу кровать. Себе купил надувной матрас и спал на балкончике. Наша квартира немедленно превратилась в клуб!
— Тянулись толпы желающих пообщаться с Александром Яковлевичем?
— Конечно! А через три дня у отца была аккредитация. Потом Самаранч вручил ему особую бумагу — как «послу олимпийского движения». В дальнейшем папа стал такую получать и от Смирнова, и от Тягачева. На всех следующих Олимпиадах ходил с этой ксивой и был очень горд собой.
— Так что в Барселоне сказал вам отец?
— Последний день Олимпиады. Папа отправлялся в Штаты, его самолет часа на полтора раньше моего. Вместе приезжаем в аэропорт, сдаю автомобиль, прощаемся. Вдруг оборачивается и произносит: «Хочешь быть полезным на ТВ — учи другие виды спорта!»
— Все правильно.
— Это я помню дословно. А какие он мне прозвища придумывал — со своим доскональным знанием зоологии! Даже повторять не хочется, обидно!
— Хотя бы одно.
— Побывал всеми копытными и рогатыми. В том числе маралом. Но это в игровые времена.
— Когда отец особенно удивил подарком на день рождения?
— Вы будете разочарованы. Сколько вспоминаю свои дни рождения в Риге и Москве — отца не было рядом. Конечно, он нас с Сашкой, моим братом, баловал, что-то из-за границы привозил. Очень любил, когда мы хорошо одеты. Но чтобы подарок на день рождения... А-а, вспомнил! Фотоаппарат!
— Хоть раз им воспользовались?
— Не-а.
— А самое удивительное, что он привез из-за границы?
— Самое удивительное, что не привез!
— О! Это что же?
— 1968-й, Олимпиада в Мехико. Мы так просили джинсы! Как раз вошли в моду! Но папа не купил. Зато приобрел сомбреро.
Рига
— Вы Ригу упомянули. У Виктора Тихонова там осталось имение — перешло детям. У вас тоже?
— Не было ничего!
— Как это?!
— Была четырехкомнатная квартира. Которую, уезжая в Москву, пришлось вернуть КЭЧ при штабе Прибалтийского военного округа.
— Кажется, на улице Горького?
— Да, самый последний дом. Теперь эта улица носит мое имя.
— Что-о?!
— Улица Валдемара. Дача тоже была государственная. 200 метров до моря, еще ближе речка Лиелупе. Так здорово! Где теплее — там и купаешься!
— Рига — сказочный город. Снится?
— Вообще-то я по рождению ленинградец, но город на Неве люблю глазами Ларисы. Потому что родился в октябре 1953-го, а в марте 1954-го мама уехала к отцу в Ригу. Меня везла на саночках.
В Риге я и рос. Поэтому ностальгии по Ленинграду у меня не было никогда. А вот возвращаюсь в Ригу, гуляю — и чувствую, что это город моего детства. Потрясающе красивый.
— Давно не были?
— Последний раз — в 2011-м. Хорошая была поездка!
— Что хорошего?
— Друзья нас возили. Я попросил — давайте проедем мимо нашей старой дачи, с которой столько связано.
— Это Юрмала?
— Да. Теперь по этому адресу сразу четыре домика — улица Ванага, 9. Единственный двор, в котором баскетбольное кольцо!
— Осталось от вас?
— Ну что вы, лет-то сколько прошло. Наверное, новые хозяева. Сейчас там все частное.
— А в ту квартиру на Большом проспекте Петроградской стороны, где родились, заглянуть хотели бы?
— А что в нее заглядывать? Я там сто раз был! Бабушка в ней жила до самой смерти. Квартиру все уплотняли и уплотняли. Воронья слободка!
— Много соседей?
— На кухне шесть плит. У каждой семьи — своя. Адрес такой: Большой проспект, дом 104, квартира 1. Потом ее стеной разделили пополам. В одну часть квартиры отныне был вход через парадное, а в ту, где жила бабушка, — через кухню.
— До сих пор так живут люди?
— Давно уж нет этой квартиры!
— Снесли дом?!
— Нет. Весь первый этаж занимает обувной магазин. Бабушка, папа, Евгений Яковлевич помнили, как в наводнение Карповка выходила из берегов — и вода стояла у подоконников первого этажа. Довольно высоких!
— Есть на доме мемориальная доска?
— Это особая история.
— Рады будем ее услышать.
— Родился-то отец не в Ленинграде, а в Кронштадте. Мы отыскали дом, где папа появился на свет. Очень благодарны Валентине Матвиенко. Помогла установить мемориальную доску 15 лет назад. В Кронштадт с удовольствием приезжаем каждый год, там проводят детский турнир памяти папы. Город становится все краше. Отец гордился, говорил: «Мы из Кронштадта!»
Тарасов
— В Москве Александр Яковлевич жил в удивительном доме на Соколе. Судьба той квартиры?
— Сашка, брат, ее продал. Знаете, кто там теперь живет?
— Кто же?
— Ира Сумникова. Так что квартира осталась баскетбольной.
— Говорят, с балкона этого дома Александр Яковлевич наблюдал, как под аркой уперлись капот в капот две «Волги»...
— Не балкон!
— Эта история — тоже сплошная неточность?
— У нас была странная квартира. Десятый подъезд — угловой. Основная масса окон выходила не на Ленинградский проспект, а на улицу Алабяна. Вот окошко кухни было как раз угловое — захватывало двор. Оттуда папа и разглядел, как отъезжает на «Волге» от своего подъезда Всеволод Бобров. А во двор с улицы Алабяна заруливает Анатолий Тарасов.
— Значит, была история.
— Конечно, была! Узнали машины по номерам — встали и даже не гудели друг другу... Особенный дом. Когда мы въезжали, на нем было то ли 27, то ли 28 мемориальных досок. По количеству живущих там Героев Советского Союза.
Дом звался «генеральский», хотя жили и маршалы. В нем давал своим распоряжением квартиры Василий Сталин. Вот так и оказались соседями Тарасов, Бобров, Гринин, Николаев, Бубукин.
— Да почти все из ЦДКА. Включая Владимира Демина.
— Демина я что-то не помню. Зато в нашем доме жил человек, на которого молился весь армейский спорт. Гринберг!
— Это кто ж такой?
— Начальник управления снабжения Министерства обороны. Подписывал квартиры, «Волги»...
— Спорт любил?
— Был фантастическим болельщиком. Но сам из всех видов спорта освоил лишь бильярд. Когда приезжал в Архангельское на базу, с ним играли в поддавки. Ставки-то были высоки!
— Мы представляем.
— Трехкомнатная квартира для Бори Михайлова! Нормально, подписал... Дом у нас был замечательный, что и говорить. Жаль, Григория Федотова я не застал, он умер раньше. А его сын Володька жил там до тех пор, пока не женился на дочке Бескова. Выходил с нами в «дыр-дыр» поиграть. Мне-то как обрадовались во дворе — баскетболист приехал!
— Играли и в баскетбол?
— Нет. Просто не было вратаря у футбольной команды. Меня туда! Два сезона провел в воротах. А они все — в нападении. Играли по системе «дубль-вэ», с пятью форвардами. Вы же «Легенду № 17» смотрели?
— Еще бы.
— Значит, должны помнить сцену... Кто играл Тарасова?
— Олег Меньшиков.
— Ходит он по какой-то непонятной площадке. Знаете, что это?
— Что?
— Крыши гаражей при нашем «генеральском» доме. Строили-то его пленные немцы. Генералы заселялись с трофейными автомобилями. Нужны были гаражи! Соорудили 30 штук прямо во дворе. Вот Тарасов с палкой бродит по крышам гаражей и что-то там на снегу вычерчивает.
— Великие тренеры из «генеральского» дома выпивали вместе?
— Прекрасно выпивали!
— Рады слышать.
— Они не были алкоголиками — ни отец, ни Анатолий Владимирович. Даже пьяницами не были. На кухне спокойно сидели и закусывали. Пол-литра им вполне хватало. Ни одного случая не помню, чтобы выпили больше. Кстати, Тарасов поражал — запивал водку молоком! А я слушал их разговоры с открытым ртом.
— Мы представляем Тарасова рядом с Гомельским — и дух захватывает от восторга.
— Они могли выйти на те самые крыши — и прогуливаться. Во дворе-то кругом цветы, клумбы. Генеральши орали: «Что вы здесь траву топчете?» Наш дом четыре года подряд признавался лучшим по озеленению в Москве. А на крыше — никаких клумб. Ходят себе и ходят два заслуженных.
— Татьяну Тарасову еще девчонкой помните?
— Мы только въехали в этот дом — а у Тани как раз случился первый брак. Крайне неудачный. Жили они по соседству на Новопесчаной, которая тогда называлась улицей Вальтера Ульбрихта. Таня часто приходила в наш двор. Помню ее сестру Галину. Когда вышла замуж, где-то получила квартиру. Так Нина Григорьевна, жена Тарасова, очень хозяйственный человек, занималась обменами до тех пор, пока Галя не заселилась в 13-й подъезд нашего дома. Она рано умерла. А с Лешкой, ее сыном, мы до сих пор в отличных отношениях.
— Похож на деда.
— Да, тоже плотный. Занимается «Золотой шайбой». Он молодец. Деда не забывает.
— Мы бывали в этом доме. Что поражало — в нем миллион тайных выходов.
— Изначально он строился для военных. Начали в 1946-м, а последняя часть была сдана в 1948-м. Получился буквой П. Мы, мальчишки, облазали всё! Там же бомбоубежище есть. Действительно — с огромным количеством выходов. Правда, закрыты наглухо.
— Что за маршалы жили?
— Говоров и Катуков. Во двор подавали три «Чайки». Поэтому количество маршалов мы знали четко.
— За кем третья?
— Был еще адмирал флота. За генералами приезжали только «Волги».
— Вы на «Чайке» катались?
— Один раз — на свадьбе с Ларисой!
Очередь
— Комментатора Владимира Гомельского знают все. А каким вы были игроком?
— Когда сказал отцу, что хочу играть за ЦСКА, он подвел меня к зеркалу и произнес: «Посмотри на себя. Какой баскетбол с таким ростом?»
— Кажется, 178 сантиметров?
— Да. А много лет спустя во время семейного торжества услышал от папы: «Как жалко, что я уделял тебе мало внимания и не помог стать большим игроком».
— Ребята! — вступает в разговор Лариса Гомельская. — В последние годы Александр Яковлевич неоднократно это повторял. Еще добавлял: «Я перед Володькой виноват».
— И мне это было приятно! — подхватывает Владимир Александрович.
— Однажды вас после матча Тарасов отцу нахваливал: «Сашка, какой у тебя сын вырос! Какая техника!» На что Александр Яковлевич отреагировал фразой: «Да, техника прекрасная. Но дураку досталась».
— Это был не просто матч — дерби братьев Гомельских. Один тренировал ЦСКА, другой — московское «Динамо». В таких играх был очень жесткий баскетбол. Вот и тогда аж шесть наших игроков получили по пять фолов. Перед началом дополнительной пятиминутки Серега Белов крикнул: «Яковлевич, давай Володьку!»
Я вышел на позицию разыгрывающего, неплохо себя проявил. Я же был техничный, с великолепной стартовой скоростью. А уж мячик отнять у меня всегда было сложно. ЦСКА победил. Тарасов сидел на трибуне. Вечером заглянул к нам домой. Сели с отцом на кухне, выпили по рюмочке. Думаю, слова Анатолия Владимировича в первую очередь были адресованы маме. Она прямо расплылась.
— Вам исключительно роста не хватило, чтобы стать классным баскетболистом?
— При чем здесь рост? Его мне не хватало только в папиной голове. О таких игроках, как я, говорят «мотор команды». Хотя, конечно, и Зурабу Саканделидзе, и Стасику Еремину в скорости уступал. Но главная проблема в другом.
— В чем же?
— Бросок. Вот его нужно было шлифовать. Хорошо, когда Сергей Белов пасует на дугу и рядом защитников нет. Но надо и самому создавать момент для атаки. Если я видел, что могу на скорости пролезть с мячом под кольцо, — лез. К сожалению, ни папа, ни тренеры, работавшие со мной в юношах, не подсказали: «Притормози. Забей с четырех метров». А я поздновато допер.
— Закончилась карьера с разрывом «ахилла»?
— Да, почти год провалялся на больничной койке. Но еще раньше, со здоровой ногой, был эпизод, который психологически подкосил. В ЦСКА уже играли Едешко, Еремин, Милосердов, вдобавок призвали в армию Мелешкина. Осознал: я — пятый на позиции разыгрывающего. А значит, очереди своей не дождусь.
— Вариант с переходом в другой клуб даже не рассматривали?
— В 1975-м попробовал. Едва отцу доложили, что собираюсь уехать в Ташкент, он такой мордобой мне устроил!
— На что напирал?
— Сын Гомельского не может играть в команде «Буревестник» Ташкент. Точка! А ведь там я бы получил то, что хотел больше всего на свете, — 30 минут игрового времени. Тренировался бы у хорошего специалиста и очень порядочного человека — Александра Адисмана. Он верил в меня, говорил: «Приезжай. Ты мне нужен». Но отец был непреклонен.
Чернобыль
— Как он отреагировал, когда вы начали тренерскую карьеру?
— Нормально. Жаль, мою последнюю команду — сборную РСФСР, с которой в 1986-м на Спартакиаде в Киеве завоевали бронзу, отец ни разу не видел в деле. У меня играли потрясающие ребята во главе с Серегой Бобковым. Плюс Трушин, Бердников, Буланцев, Коломийцев... Моих-то идей там было минимум. В основном все, что почерпнул у американцев. Парни прониклись, показывали яркий баскетбол, я получал от работы колоссальное удовольствие. Но отцу ни одного матча посмотреть не удалось. Ему лишь рассказали, как меня убрали в полуфинале с Украиной.
— Это что за история?
— Руководителем нашей делегации был Юрий Озеров, папин друг и многолетний ассистент в сборной СССР. Сказал открытым текстом: «Володя, Украине игру отдаем». Я спросил: «С какой стати?» В ответ: «Здесь, в Киеве, тебе все равно выиграть не дадут. Судьи открутят голову. Так что спокойно готовься к матчу за бронзу».
— А вы?
— Подчинился. На полуфинал пришел с кульком клубники. Ел прямо во время матча. За что отец меня потом ногами топтал! На той Спартакиаде мы и в подгруппе проиграли — сборной Ленинграда. Причем долго вели в счете. Казалось, победа в кармане. Так бы и случилось, если бы не Кондрашин, который присутствовал в зале. В какой-то момент он не выдержал, спустился к ленинградский скамейке, отодвинул тренеров и начал сам вести игру.
— Вот это да.
— Затянул меня в дополнительную пятиминутку, где уделал как мальчишку. В одни ворота! Через атаку менял зонную защиту на личную. Выпустил парня с «килем»...
— С чем?
— Врачи это называют килевидной деформацией грудной клетки. Фамилию помню — Караваев. Рост 211 и невероятно длинные руки. Под моим кольцом по разу больших ребят накрыл.
Еще со скамейки вышел Жарков, рыжий такой, начал обкрадывать в защите Трушина, на которого я наорал. Хотя он-то в чем виноват? Это я дурак... После матча стою побитый. Подходит Кондрашин, хлопает по плечу: «Не переживай. Все у тебя в жизни будет». Несмотря на вражду с Александром Яковлевичем, ко мне Владимир Петрович относился тепло.
— Мы поражены целым рядом обстоятельств. Давайте уточнять. Вы могли послать Озерова и не сливать полуфинал?
— Понимаете... Мне было лет восемь, когда к нам на дачу в Юрмалу приехал Юрий Викторович. Мама-то его знала с тех пор, как сама играла. А остальным гостям папа представил так: «Это мой самый близкий московский друг». Ну как я мог ему не доверять? Да и прав был Озеров в том плане, что судьи действительно не дали бы нам выиграть. Хотя украинцы могли и без их помощи справиться. Команду там собрали очень сильную. За них Валера Гоборов играл!
— Который через два года станет в Сеуле олимпийским чемпионом.
— Это же я его отцу в ЦСКА и порекомендовал. Я год Валерку тренировал.
— Где?
— В киевском СКА. Помогал там Зурабу Хромаеву. Валерку впервые увидел на площадке в 16 лет и поразился. Поехал к его родителям в Херсон, уговорил отпустить в Киев. В армию-то ему было еще рановато. В СКА мы с Зуриком опекали Гоборова. Следили, чтобы всегда был накормлен, вовремя ложился спать. Подросток же! При этом данные феноменальные. Рост 211 и ноги, которым бы даже темнокожие баскетболисты позавидовали.
— Настолько мощные?
— Да. Ох, какие у Валерки были ноги! Объем бедра — 81 сантиметр!
— От природы?
— Накачал. Много занимался со штангой и быстро мышцами оброс. Сейчас смешно вспоминать — в СКА из Гоборова, несмотря на высоченный рост, я решил сделать атакующего защитника. И он выходил на второго, третьего номера. Но работало это с командами, которые были сопоставимы с нами по уровню. С ЦСКА и «Жальгирисом» уже не прокатывало.
— Так зачем вы на Спартакиаде в Киеве клубнику ели? Не слышали про Чернобыль?
— Мы, конечно, знали, что за полтора месяца до соревнований взорвался атомный реактор. Но о последствиях не догадывались. Лето, жара, я и в Днепре тогда купался... Жили все участники в гостинице «Москва», где по утрам у входа дежурил прапорщик. Вечно с бодуна, но в форме. Стоял с дозиметром — как теперь понимаю, сломанным — и показывал, что радиация в норме. Правда, оргкомитет о нас позаботился.
— Каким образом?
— Каждое утро для тренерского штаба и судей привозили два ящика каберне. Оно выводит из организма стронций и радионуклиды. Вот такая была пьяная Спартакиада.
— Вы прямо с утра к вину прикладывались?
— Я — нет. А судьи — все! Им-то на площадке особо бегать не надо...
— Кому-то из ваших знакомых близость к Чернобылю в той поездке аукнулась?
— Вроде нет. Девчонки, игравшие на Спартакиаде, рожали. Из парней никто импотентом не стал. А что еще могло быть? Волосы повыпадали? Со мной это случилось гораздо позже.
Панкрашкин
— Возвращаясь к Гоборову — его ждало большое будущее?
— В НБА он стал бы звездой! Никаких сомнений! По скорости и физической мощи его можно сравнить с Дэриэлом Доукинсом. Только Валера раз в десять умнее.
— Почему Виктор Панкрашкин, друг Гоборова, винил себя в его смерти?
— Витька потом говорил, что мог удержать Валеру от роковой поездки во Внуково. Считал, что не надо туда ехать, провожать эту Наташу. Панкрашкин к ней относился не очень хорошо. Она ведь и не была официально женой Валеры. Брак они не оформили.
— У Гоборова же маленький сын остался?
— Еще вопрос — его ли это ребенок. Сам Валера сомневался, да и мы тоже... Наташа улетала в Киев, где у них была квартира. Гоборов приехал в аэропорт. Несколько раз рейс откладывался, все затянулось. Под утро он возвращался домой, заснул за рулем и на площади Гагарина врезался в бетонный блок.
— Трезвый?
— Да. С этим делом Валерка не дружил. Не пил, не курил. Идеальный спортсмен. Вот почему я уверен, что в НБА он бы не просто не затерялся, а был бы звездой.
— Зато про Панкрашкина говорят, что дымил день и ночь.
— Я с Витей год в дубле ЦСКА успел отыграть. У нас в раздевалке курить было не принято. После тренировки выскакивали из зала на улицу, забегали за угол и доставали сигареты. Потом шли к метро. Панкрашкин в команде пользовался любовью и авторитетом. Борец за справедливость, замечательных душевных качеств человек. Вы в курсе, что он мог стать профессиональным волейболистом?
— Нет.
— В юности серьезно занимался волейболом, был классным блокирующим. С тех пор у Вити сохранилась привычка — в игре никогда не опускал руки. Поэтому, накрывая соперника, не получал фолов. С Панкрашкиным связана интересная история.
— Вот и расскажите.
— Львов. Чемпионат Вооруженных сил. Привожу команду Московского округа. Валя Мельничук, мой приятель, тренирует местных. Говорит: «Есть у меня мальчик ростом 216, москвич...» — «Витька Панкрашкин, знаю». — «Откуда?» — «Мне Астахов рассказывал, что нашел его в волейболе. Привлек к тренировкам, в армию призвал — а у пацана ничего не клеится. Отправил к тебе во Львов. Чтобы ты его чему-то научил». Мельничук улыбается: «И я научил! Попробуй мне теперь забить из-под кольца». Я отмахиваюсь: «Да ладно...»
Начинается матч. У Львова команда слабенькая. А у нас фактически дубль ЦСКА. Так на первых же минутах Панкрашкин ставит три «горшка»! Я усаживаю двух игроков, которых он накрыл, и начинаю орать как бешеный. Горим 0:6. Тут Витька пробегает мимо нашей скамейки и говорит: «Не волнуйся. Нас надолго не хватит».
— Так и вышло?
— Да. Там еще была смешная ситуация. Больше такого не встречал. Представьте — в составе СКА Львов два игрока. Первый — Игорь Толстуха. Кожа да кости. Прямо ходячий скелет. А второй — крепкий, здоровый, румяный. Зовут Василий Худоба.
— Вы как-то рассказывали, что на чемпионате Европы в Афинах болельщики швыряли с трибун драхмы. Монеты здоровые, тяжелые. Попали в затылок Панкрашкину, тот сознание потерял.
— Было.
— Рядом с вами на площадку что-то падало?
— В Тбилиси — постоянно! Народ там горячий, многие к тому же под градусом, вот и бросали все подряд. От пятаков до металлического портсигара. А однажды рядом с головой отца пролетела чугунная конфорка от плиты.
— На чемпионате мира в Бразилии в Александра Яковлевича вообще дымовую шашку кинули.
— Она попала отцу в бровь и взорвалась. Зрение, слава богу, не пострадало, но на лбу был сильный ожог. С этой розовой блямбой папа вернулся в Ригу. А там помог чудесный хирург, который жил в нашем доме. Фамилии не помню, только имя — Давид. Я его называл «дядя Додик». Он сказал: «Саша, не волнуйся, я все исправлю». Загладил изумительно.
— Даже шрама не осталось?
— Крохотный. Чтобы разглядеть, нужно было долго всматриваться.
Продюсер
— Если бы с сегодняшним опытом начинали на ТВ — каких ошибок постарались бы избежать?
— Я не полез бы в комментаторы!
— Ну и поворот.
— Меня пригласили комментировать — вот и комментирую. Но если приходить на телевидение с амбициями и помыслами, то становиться надо продюсером.
— Это в вашем характере?
— Пробовали руководить хоть каким-нибудь коллективом?
— Да. Ничего не получилось.
— Меня тоже напрягает. Все время вспоминаю фразу, которую услышал от Тарасова. Показывает две руки: «В этой у советского тренера ма-а-ленький пряник. А в этой — здоровая дубина!»
— Прекрасные слова.
— В нынешних условиях пряник можно увеличивать за счет толщины котлеты из денег. А как убеждать вместо дубины? Как уговаривать? Это талант!
— Получился бы из вас продюсер?
— Я по первому образованию экономист. Всю схему представляю.
— Значит, вы жалеете, что стали комментатором?!
— Не жалею! Вы же о другом спрашивали. Была бы возможность все вернуть — я бы в эту профессию не полез. Но она мне до сих пор доставляет удовольствие. Иначе давно бы бросил. Я вообще-то человек решительный. Мне интересно!
— Это главное.
— Позволяю себе думать, что хорошо разбираюсь в баскетболе. Радуюсь, когда удается что-то объяснить своей аудитории. Ай да Пушкин, ай да молодец! Я и не хочу другой работы сейчас. Мне профессию Лариса придумала.
— Как?
— Так сошлись звезды. Буквально через несколько месяцев после знакомства сказала: «Вот чем тебе надо заниматься!»
— Чем занимались до этого?
— Был начальником СКА Московского военного округа. Самая большая спортивная организация в СССР!
— Ого.
— 82 вида спорта. Столько и нет на самом деле. 220 тренеров. Угнетало меня то, что начальство менялось как в калейдоскопе. Приехал один идиот, наорал на тебя, натопал ногами. Потом следующий. Сколько можно терпеть дураков в погонах?
— До полковника дослужились?
— Нет. Был майором. Написал рапорт: «Не хочу больше. Увольте меня!» Ну и уволили. Смешная история — в декабре 1989-го Володя Фомичев пригласил помочь с комментарием в программе «Лучшие игры НБА». Я еще майор Советской армии. Политотдел на уши встал, когда я 50 слов произнес в эфире!
— Запретили?
— Сказали — больше не надо этого делать.
— Потому что НБА?
— Потому что я действующий офицер. Не могу заниматься левыми приработками. Дураков-то в армии много!
Гауптвахта
— Самый нелепый случай, когда на вас кричало начальство?
— На всю жизнь запомнил — генерал-лейтенант Козлов приехал проводить строевой смотр. Вы представляете, что это такое?
— Построение на плацу.
— У меня девять офицеров и двадцать прапорщиков. Ну и рядовые роты высшего спортивного мастерства. Эти не участвуют. Выстроил я личный состав. Среди них олимпийский чемпион по академической гребле Миша Кузнецов, который сказал: «Я застрелюсь, но черную форму не сниму». Он моряк, капитан третьего ранга! Был майор, заслуженный мастер спорта по спортивной гимнастике. Тот с детства мечтал о карьере военного летчика. У него фуражка с голубым околышем, синие летчицкие лампасы. А я в обычной форме, с красными лампасами.
— Своеобразно как.
— Строевой смотр проводится два раза в год. Как только министр обороны издавал приказ о переходе на зимнюю форму одежды или с зимней на летнюю. Это был ноябрь — но уже сугробы. Сугробы — важная деталь!
— Сгораем от желания узнать — почему?
— Сейчас узнаете. На нас галифе, сапоги, портупея поверх шинели. Я генералу докладываю. Рядом снуют его «шестерки». Как строй размыкается, моим подчиненным на ухо: «Есть жалобы на начальство?»
А Козлов перебрался за очередной звездой из Среднеазиатского военного округа в Московский. Должность та же — зам по боевой подготовке, а звездочка лишняя. Потому что Московский округ намного больше. Я все доложил, заканчиваю: «Начальник СКА майор Гомельский». Его люди пошли расспрашивать про жалобы — а мы остались один на один. Он афганец. В худшем смысле этого слова.
— В чем выражалось?
— Схватил меня за портупею! Выкрикивая: «Сука гражданская, не воевал» и прочее. Как потом выяснилось, он контуженый. Поменьше меня ростом, слюна во все стороны.
— А вы?
— Я наклонился и отчетливо произнес: «Еще раз плюнешь мне в лицо...» Ну и добавил ненормативной лексикой. Он завелся: «Что?!» Вы извините, я не драчун. Но!
— Но?
— Но отправил его в сугроб.
— Генерал-лейтенанта?!
— А что? У нас личная ссора!
— В Советском Союзе такие ссоры не заканчивались тюрьмой?
— Мне объявили пять суток ареста. Отправили в Алешкинские казармы.
— Это Крутицкое подворье?
— Совершенно верно. Там была гауптвахта Московского гарнизона. Начальник такой же майор, как и я. Он моей водки выпил к тому моменту уже ведро. Мы на «ты».
— Это серьезный козырь.
— Так я приходил отмазывать своих! А куда деваться? Тут приезжаю на собственной машине и объявляю: «Пять суток ареста». Майор смотрит: «С ума сошел?! У меня для старшего офицерского состава даже камер нет!»
— Как быть?
— Отослал меня домой. Говорит: «Только не подведи. Пей сколько хочешь, но из квартиры не высовывайся». На шестые сутки я приехал в штаб Московского округа с рапортичкой.
— Об уходе из армии?
— Да. Меня еще уговаривали: «Подожди, Козлов через полгода уедет. Потерпи!» Но нет.
— Какая интересная последняя капля.
— Да какая «последняя капля»? Захотел бы я — попросил бы перевод! Ушел бы на любую кафедру физвоспитания в военной академии — не потеряв ни в должности, ни в зарплате. Легко! Но к тому моменту уже был знаком с Ларисой. Мы решили пожениться. При условии, что перестану быть офицером. Я все выполнил.
— Это мы понимаем. Не понимаем другое — контуженый генерал вполне мог за кобуру схватиться.
— Вот этого мне бы хотелось!
— ???
— Тут я бы развернулся. Мало кто знает, у меня в клубе работал Тадеуш Касьянов. Кое-чему научил. Хоть весь этот рукопашный бой мне не слишком по душе.
— В последующей жизни уроки Касьянова пригодились?
— Один раз. Фамилию своего противника называть не хочу. На баскетболе этот клоун вдруг сказал, что думает про мою семью. В основном — про Евгения Яковлевича Гомельского. Пришлось с клоуном выйти. Ну и проучил.
— Тот баскетболист? На две головы выше?
— Выше — но ненамного. Неприятное воспоминание, можно было обойтись без мордобоя.
— Для вас без последствий?
— Без.
— А для него?
— Медицинская помощь в легкой форме. Чтобы остановить кровотечение.
— Евгений Яковлевич узнал о вашем подвиге во славу семьи?
— Да. Назвал меня — «Джо Фрезер»!
Мама
— Нам не простят, если не расспросим вас, комментатора, про оговорки в эфире.
— Не могу вас порадовать!
— Неужели?
— Это бабушке надо памятник поставить. Фаина Львовна, папина мама, преподавала русский язык и литературу. Если что-то говорили неправильно — можно было и ложкой в лоб получить.
— Вы же вели новости? Или память нам изменяет?
— Вел, но считаное количество раз. Мне нравилось работать с Ариной Шараповой. Ставили к ней в пару в программе «Время». Очень доброжелательно отнеслась — понимая, как меня трясет. Помню, шел футбольный матч, все никак не мог закончиться. У меня суфлера нет, только у Арины. Редактор, пожилая дама, ползла ко мне на четвереньках, чтобы передать бумажку с результатом. Арина давилась смехом, просто хрюкала...
— А вы?
— Мне-то было не до смеха!
— Какой-то репортаж хочется забыть, как страшный сон?
— Разве что из-за результата. Я настраивался — «вот мы сейчас!». А выходило иначе. Понимал, что перехлестываю с похвалами в адрес наших. Подобных эпизодов было много. А чтобы я плохо комментировал — и потому не мог забыть... Нет, не вспоминаю. Лариса может раскритиковать в пух и прах. Что-то наматываю на ус. Но я так устроен: если бы несколько раз подряд ткнули носом, когда начинал, с профессией бы завязал.
— Допустим, у вас температура 38. Весь репортаж для вас превращается в личный Сталинград.
— Было даже 39,5.
— О ужас.
— Но детали не отложились в памяти. Потому что был действительно страшный случай. 1 февраля 1995 года умерла мама. На следующий день у меня репортаж из УСК. Люди из самых из добрых побуждений подходили и выражали соболезнования. До репортажа, в перерыве... У меня тут же слезы на глаза — но нельзя же плакать в эфире!
— Могли отказаться от репортажа?
— Во мне спортом воспитано: если ты вышел на поляну — значит, здоров. Готов сражаться до последней капли крови! Вот многие говорят, что папа был не просто жесткий, а жестокий тренер. А как иначе-то? Мы выходим побеждать! Забыто в этот момент все!
Драка
— Когда вас папа поразил жесткостью?
— Давайте я вам другую историю расскажу.
— Давайте.
— 1976 год. Мы с ЦСКА приехали в Бремерхафен на первый неофициальный чемпионат мира среди клубных команд. Той весной обладателем Кубка чемпионов стал «Маккаби». Участвовали еще американцы, бразильцы, немцы, японцы, какие-то африканцы... Прилетаем — и папе сообщают, что первая игра у нас с «Маккаби»!
— Лучшей командой Европы.
— Да. Он на уши! Кинулся ругаться — и, как обычно, победил. Нас с «Маккаби» развели в разные подгруппы.
— Не хотелось играть с «Маккаби» из-за отсутствия дипотношений у СССР с Израилем?
— Может, я вас удивлю — израильтяне нам визу шлепали без всяких разговоров. Это мы не ставили игрокам «Маккаби» въездную визу в СССР!
— Удивительно. Не знали.
— Так что поди пойми, у кого не было дипломатических отношений... Мы спокойно обыгрываем всех в своей группе, «Маккаби» — в своей. В один день сначала матч за третье место, затем финал. Отец категорически не хотел, чтобы мы смотрели баскетбол перед тем, как сами выйдем на поляну.
— Это объяснимо.
— Сидим в раздевалке. Кто музыку слушает, кто болтает. Сам папа отправился на трибуну. В этот момент в раздевалку заходят двое в серых костюмах. С такого же цвета глазами. Даже галстуки одинаковые. Не здороваясь, переходят делу.
— Что за дело?
— Ставят в известность: если евреев победим — нам выплатят премиальные. Если, не дай бог, проиграем — на всю жизнь невыездные. Понятно, какую организацию представляют. Специально из Бонна приехали, чтобы нам эту хрень сказать!
Тут, на их несчастье, заканчивается игра. Появляется отец, которому не надо было объяснять, откуда эти товарищи. Он их терпеть не мог.
— Взорвался?
— Сразу же им адрес назвал! С ними, видимо, давно так никто не разговаривал. Вылетели из раздевалки. Время давать установку на игру. Вместо этого отец нам начал рассказывать про войну. Как Советский Союз победил, чего это стоило. Русским языком он владел неплохо.
— Сумел завести?
— Завел так, что привел нас в режим берсерка. Дай автомат — перестреляем всех! Потом уж возьмемся за баскетбольный мяч. Выходим в таком состоянии против «Маккаби».
— Очень интересно — чем заканчиваются такие матчи? Не дракой ли?
— Обе команды играют зонный прессинг. Причем схожий. Это 1976 год — у нас нет Белова, Едешко, Жармухамедова и Сережи Коваленко, которые готовятся к Олимпиаде. А у израильтян отличная команда!
Отдаю мяч Ястребову. Его держит Броди, капитан «Маккаби». Серега берет мячик так, что не выбить. Поворачивается вправо с поднятием локтя. Броди с ним сближается. Ястребов попадает ему в губы — и выносит четыре передних зуба!
— Ох, ужас.
— Но очень смешная ситуация!
— Что ж смешного?
— Так как мяч у Ястребова, а в движении был Броди, фол дают «Маккаби»! В середине площадки единственный еврей, говорящий по-русски. Родом из Одессы. Как же его фамилия-то... Перец!
— Так что Перец?
— Броди уже в нокдауне, а Перец подбегает к Ястребову и бьет по лицу!
— Сильно?
— Серега локоть успел выставить. В итоге мордобой пять на пять. Потом судьи нас растащили и начали считать нарушения. Получает фол Броди, Перецу дают технический и удаление, плюс технический фол тренеру «Маккаби». А нам ничего!
— Какая красота.
— У нас в команде Женя Коваленко, которые штрафные с юношеских лет не мазал. Забивает пять подряд. Мячик у ЦСКА. Еще результативная атака. А дальше «Маккаби» перестает бросать по нашему кольцу.
— Это как?
— Держат 30 секунд мяч — и кладут. К концу первого тайма мы ведем очков 15. «Трех» еще не было. Значит, как «тридцатник» сейчас.
— Израильтяне обиделись?
— Да. Они-то понимали, что Серега ударил специально! Матч заканчивается — вручают нам кубок и ящик шампанского, которое вливаем в трофей. Тут у отца гениальная мысль! Говорит: «Ну-ка пойдите, евреев угостите».
— Роскошная идея.
— Мы с Ястребовым понесли этот кубок в соседнюю раздевалку. Они выпили! С того дня у нас с «Маккаби» очень хорошие отношения. Отец знал, каким будет продолжение, — но не сунулся...
— Было и продолжение?
— Мы жили в одной гостинице. Пропьянствовали с «Маккаби» всю ночь, преодолев языковой барьер.
— А тот, без четырех зубов?
— Был шитый-перешитый, пить больно. Но ржал вместе со всеми.
Едешко
— История прекрасная. Но почему она — иллюстрация к жесткости Александра Яковлевича?
— Он спровоцировал нас рассказом о войне на эту драку. Которая и помогла победить. По отношению к противнику — очень жестоко! Случались и другие истории — которые вы, наверное, знаете. «Самая дорогая бутылка пива», «самая дорогая сигарета»...
— На сигарете попался Белостенный?
— Да. На пиве — Едешко. Обошлось ему это в 300 рублей.
— А Белостенному?
— Сашке сигарета стоила два тысячи долларов. Баснословная сумма по тем временам.
— Александр Яковлевич на базе учуял дым?
— Туалет был занят на нашем, баскетбольном этаже. Отец пошел на второй. А там Белый перед сном решил покурить. Попался!
— Любой на его месте получил бы такой же штраф?
— Конечно!
— Как же вы не попадались?
— Меня папа поймал с сигаретой в Будапеште. Сказал: «Следующую затушу об глаз».
— Но курите до сих пор.
— Тогда стал осторожнее. Еще осторожнее!
— Что за история с Едешко?
— Поезда Москва — Каунас не было. Добирались на игры с «Жальгирисом» поездом Москва — Калининград. У папы в 23.00 — отбой. Вагон-ресторан работает до часу ночи. Интуиция отцу подсказала — надо заглянуть туда.
— Застал Ивана Ивановича?
— Меня там не было. Насколько знаю, сидели в этом вагоне многие. Кто чай пил, кто ел. А у Едешко на столе бутылка пива. Отец ни единого слова не сказал. Развернулся и ушел.
— Что было дальше?
— Стоянка в Каунасе шесть минут, выгружались на перрон быстренько. Тут-то отец и сообщил, что все едут в гостиницу, а Едешко — в Москву. Поезда до Москвы нет. Поэтому команда загрузилась в автобус, а Иван Иванович поехал на такси.
— Тоже в гостиницу?
— Да. Но прятался. Вскоре была собрана делегация: Серега Белов, капитан, Женя Коваленко, комсорг, и для убедительности я третьим. Отправились к отцу, умоляли Едешко оставить.
— Аргументацию продумали?
— Еще как! Объясняли, что «Жальгирис» — тяжелый соперник и одного разыгрывающего может не хватить.
— Уговорили?
— Да! Но отец предупредил: «Наказание будет суровое». «Жальгирис» мы обыграли, уехали обратно. Едешко с нами. Уже в Москве отец сказал: если становимся чемпионами, единственный игрок, который не получит премию, это Едешко. Премия была 300 рублей. Понятно?
— Еще бы не понять. Был случай, когда отец простил что-то, чего не должен был прощать по своему характеру?
— Я об этом слышал — но свидетелем не был. Тоже не очень приятная история. Произошла с Алжаном Жармухамедовым, которого отец любил. Тогда была «туровая» система в чемпионате СССР. Последний тур в Ленинграде. Три игры, выходной и еще три. Из шести матчей нам надо выиграть четыре — чтобы ленинградский «Спартак» нас не достал. Но получилось неожиданно!
— Что?
— ЦСКА побеждает в трех матчах, а «Спартак» — в двух. Проигрывает вдруг «стройке».
— «Строителю»?
— Да. К выходному дню все уже решено. ЦСКА в очередной раз чемпион. Дальше тренировка по желанию, делайте что хотите. Встречаемся, когда автобус отходит от гостиницы «Октябрьская». Нет Жармухамедова! Ни на матче, ни на второй день, ни на третий. Команда уезжает в Москву. До отца дозванивается Лариса, жена Жара: «Где муж?» — «Не знаем. Пропал! Четыре дня его не видели».
— Мы и не думали, что в ЦСКА такое возможно.
— Загулял! Потом явился, принес извинения. Самое интересное — никаких последствий.
— Запил? Нам казалось, Жар не по этой части.
— Я когда говорил «загулял» — имел в виду совсем другое. Может, и запил, но не очень. Нашел себе легкий ленинградский роман.
Пистолеты
— Когда Жармухамедов умер, вы отыскали по его адресу теплые слова. Мы были удивлены.
— Мне сразу ругаться начать? О покойных — либо хорошо, либо ничего!
— У этой фразы есть продолжение — «кроме правды».
— Вот насчет правды. Зачем? Кому она нужна? Когда играли вместе — у меня с Жаром были золотые отношения. Как я думал. Оказывается — заблуждался. Но это же я неправ, а не он!
— По-человечески в нем годы спустя разочаровались?
— Знаете, он ведь мне ничего плохого не сделал. А что память отца опошлил... Это вопрос его морально-этических качеств, его характера! Мне было очень неприятно. Не ожидал. Потому что с Жаром отец носился как с писаной торбой. Вы в курсе, что Алжан — единственный на весь отечественный баскетбол трехкратный заслуженный мастер спорта?
— Впервые слышим. Знаем про Белостенного.
— Белостенному возвращали «заслуженного» дважды. А Жару — трижды! Каждый раз возвращать это звание и делать его выездным никто, кроме отца, не брался.
— Была невероятная история про пистолет в багаже. А еще?
— Пистолет — это 1973-й. Ну и раньше на чем-то прокалывался. А когда Алжан закончил играть, отец спросил: «Жар, куда ты хочешь?» Тот в андижанском техникуме выучил немецкий язык. Говорит: «Хочу в ГДР». Езжай! Отправили — и прекрасно там провел пять лет. В ГСВГ.
— Тем обиднее для вас были его поздние интервью?
— Отца ведь тоже можно упрекнуть!
— В чем?
— Почему Сашке Дудареву он не дал возможности заиграть, а для Жара было все? Что в ЦСКА, что в сборной. Потому что Жар считался ключевой фигурой. Без него ЦСКА мог бы и не выиграть. Да, это правда. Но и по-человечески отец к нему относился хорошо.
— Жармухамедов — фигура! При этом фактически инвалид. В юности на заводе пальцы исковеркал, две фаланги потерял, еще и со зрением проблемы.
— Да, папа усмехался: «Жар, как ты попадаешь?! По запаху кольцо чувствуешь?» Это было до того, как появились контактные линзы. С линзами тоже постоянно случались истории — когда они у Жара выпадали, искали всей командой.
— Перед смертью с ним встречались?
— Последний раз мы виделись в 2015-м на похоронах Валеры Милосердова. Оба плакали. Милый был и моим, и его настоящим другом.
Кстати, я не верю, что Жармухамедов сам написал ту статью. Потому что Жар и писанина вообще не монтируются. Вы извините, я ведь тоже журналист! Понимаю в этом! У современных репортеров желание собрать в один материал побольше чернухи и всех перессорить. Я своим студентам на журфаке говорю: «Не увлекайтесь такими вещами! Попробуйте раскопать материал, который не поставит вас в идиотское положение».
— Как Жармухамедову могло прийти в голову — привезти из-за границы пистолет?!
— Тут ситуация тоньше, чем кажется!
— Что «тонкого»?
— Сборная СССР после традиционного турне по США не вернулась обратно. Было предложение сыграть еще шесть коммерческих матчей в странах Латинской Америки. Один из них и сгубил. Приехали в Панаму. Беспошлинная зона, все дешево. Там не удержались. Да и никто бы не удержался!
— В покупках последующей контрабанды?
— В том-то и дело. Но пока про пистолеты. Они же не покупные, а подарочные! Вручил их Хэнк Айба, работавший со сборной США в 1972-м. Играли в Техасе с тем университетом, который он прежде тренировал. Всю сборную СССР пригласил к себе. Богатый человек, свой тир.
— История все драматичнее.
— Начали стрелять. Сашка Белов лучше всех — потому что талантливый. Слепой Жар вообще мимо. Хозяин усмехнулся — и достал два пистолета. Подарил Алжану и Саше.
— А патроны?
— Вот это главная деталь! Слава богу, патронов не было! Иначе караул. А так оружие признали небоевым — поскольку подобного калибра в Советском Союзе не существовало. В итоге Жармухамедов лишился звания «заслуженного» и стал невыездным.
— Что на таможне попался — это случайность?
— С багажом какая фенька была? Все, что накупили, оставили в Нью-Йорке перед отлетом в Латинскую Америку. Потом эти сумки автоматом переправили в СССР.
Парики
— Говорите, подарили два пистолета. Что было с пистолетом Жара, мы поняли. А тот, который оказался у Белова?
— Сашка как увидел, что в аэропорту начался шмон, — сразу коробку выбросил в урну.
— Так его пистолет тоже долетел до Москвы?
— А как же?! По той поездке — семь уголовных дел. Из которых четыре — важные. Попали Жар, Коркия, Саша Белов и Ванька Дворный. Жара отмазывала армия, Мишку — Министерство внутренних дел, Сашу — Ленинград и профсоюзы. А Ваньку посадили. Испортили судьбу человеку.
— Отмазывать было некому?
— «Уралмаш» не смог.
— Что Дворный привез?
— Парики.
— Сел за парики?!
— Вез в промышленных масштабах. Я же вам сказал — в Панаме многие бы не удержались. Там парик стоил меньше доллара. В Москве — 100 рублей. Как вам разница?
— Ошеломляюще.
— Поэтому и взял 200 париков. Было еще одно уголовное дело. Руководителем делегации ехал начальник отдела баскетбола Госкомспорта Бешкарев. Приволок электромагнитные браслеты от давления.
— Штука была популярная, мы помним.
— Столько их привез!
— Прямо на руке?
— На двух. Вот представьте, сколько их было, если рост 196... Нарушения тогда были у всех — но Ваньку жалко до невозможности. Такой парень хороший! Добрейший!
— После отсидки вы с ним встречались?
— Тысячу раз. Он же продолжил играть. А потом в Омск переехал, избрали президентом федерации баскетбола области...
— Тюрьма на любого человека накладывает отпечаток.
— Это правда. Но в случае с Дворным отпечаток оказался небольшой. Он как был общительным, таким и остался. Чуть меньше улыбался — но тот же Ванька! Не стеснялся своего прошлого. Был очень откровенный. Хоть о тюрьме я его не расспрашивал.
— Сколько отсидел?
— Три года. Вышел по УДО. Последние полтора года у него «химия» была. Оттуда приезжал в Ленинград тренироваться два раза в неделю. Когда отпускали.
— Чему вас, спортсменов того поколения, научила история с Дворным?
— Это для вас? Или для таможни?
— Строго для нас, Владимир Александрович.
— Мы стали аккуратнее!
— В чем?
— В покупке валюты. В количестве привозимого. Не надо брать 200 париков!
— А сколько можно?
— Возьми пять. Еще три магнитофона в машину. Три пары джинсов, три джинсовые юбки, три платья. Думай! Как-то вписывались.
— Больше ЧП не было?
— В баскетболе — нет.
— Про футбольные мы много слышали.
— А с ватерполистами какая была история! Они-то вообще первые попались! Раньше спортсменов не досматривали, а после залета водного поло и началось. Причем так и не выяснили, кто заложил.
— Сборная попалась?
— Да. Команда совершала турне по Италии. А у нас в стране очень модными были болоньевые плащи. В Риме такой плащ стоил тысячу лир.
— Это сколько в долларах?
— 50 центов! А в Москве уходил за 80 рублей. Отличный бизнес.
— Много везли?
— На всю команду — примерно грузовик. Но никого не посадили. Просто со всех поснимали «заслуженных» и сделали невыездными. Они же олимпийские чемпионы! А дальше понеслось. Потому что не все спортсмены сразу отреагировали на эту неприятность.
— Всегда стучал кто-то из своих?
— Нет. В 1973-м получилось иначе. В Свердловске взяли валютчиков. Как раз когда сборная СССР была в том турне. На допросах интересовались: «А кто клиент? Кто у вас покупал валюту?» Где они брали доллары, понятно, никого не волновало. Среди прочих фамилий назвали Дворного. Встречали-то на таможне его!
Невыездной
— Была и у вашего папы история на таможне. В 1970-м.
— Да, я ждал его в аэропорту. Отец быстро мне сунул четыре золотых кулона и сто долларов. Мне бы, идиоту, метнуться к такси и поскорее смотаться. А я остался ждать папу. Дегенерат!
— Сколько вам было?
— 17 лет.
— Всего ничего.
— Это оправдание?
— Папа мог бы вам сказать: «Чеши отсюда».
— Он и сказал: «Уходи!»
— Что сказал после?
— Я вас умоляю! Самое печатное выражение, которое он употребил: «Ты меня побрил». Все остальное не повторишь. После того инцидента папа вновь стал невыездным.
— А всего был семь раз?
— Совершенно верно. Первый случай — когда арестовали деда, Якова Соломоновича. В 1956-м.
— За что? Уже «оттепель»!
— Чистая уголовщина. Хищение стройматериалов со строительной базы.
— Значит, по делу?
— Считайте, что по делу.
— Еще случай — за золото на таможне. А пять остальных?
— Второй эпизод — Рига, 1961-й. Возвращались из израильского турне. Там таможенных претензий не было. Но кто-то накатал анонимку: мол, Александр Яковлевич как еврей интересовался вопросом получения израильского гражданства. В 1986-м история повторилась — и отец снова стал невыездным.
— Тоже написали про израильское гражданство?
— Пришла анонимка: пока сборная находилась в американском турне, Гомельский на два дня слетал в Тель-Авив и оформил себе израильский паспорт.
— А на самом деле никуда не летал?
— О чем вы говорите? Конечно, нет! Потом случайно узнали, кто эту анонимку настрочил... Четыре случая из семи я вспомнил. Достаточно!
— В книжке вы писали, что выяснили — автором одного из доносов был тогдашний тренер ЦСКА Арменак Алачачян.
— Это отцу стало известно, не мне. Мы можем прикинуть. Да, у Арменака был повод! Помирились они с отцом в 1994-м. В Канаде.
— Александр Яковлевич его простил?
— Так Александр Яковлевич простил и того подлеца, который на него писал в 1986-м. Папа отходчивый!
— В его характере это было — прощать такие вещи?
— Да. Вообще прощать. Он не был злопамятным. Как и не был религиозным. Странное сочетание!
— Это и ваши черты?
— Ну уж нет! Если человек меня сильно разочаровал — все! Вычеркиваю из памяти не только его, но и воспоминания.
— Удается? Воспоминания не прорываются?
— Удается. Не вспоминаю.
— А такая особенность организма, как ужасная морская болезнь, передалась вам от отца?
— Еще как!
— В тяжелой форме?
— Очень. Кораблики — развлечение не для меня.
— Было в вашей жизни испытание вроде того, что пережил Александр Яковлевич после Олимпиады 1956-го? Когда плыл из Мельбурна на теплоходе «Грузия».
— Было плавание гораздо короче — но тоже мучительное. В Майами знакомый американец зафрахтовал яхту. Три дня обходили Флориду. Кто-то получал удовольствие, а кто-то глушил таблетки.
— А-а, есть таблетки на такие случаи?
— Да. Но в 1956-м их не существовало — и отцу пришлось туго. Ни передвигаться, ни участвовать в празднике Нептуна при пересечении экватора был не в состоянии.
Инфаркт
— Мы чуть отвлеклись от интересного. Примирение с Алачачяном состоялось на ваших глазах?
— Да. Он эмигрировал в Канаду, разбогател. В 1994-м там проходил чемпионат мира. Сидели мы с отцом высоко, зал видно прекрасно. На какой-то игре указывает: «Гляди, Арменак!»
— Внешность выразительная.
— Он был к нам спиной. Ни одного волоска не потерял из шевелюры — только стал ярко-седым! Спускаясь мимо него, отец поприветствовал. Алачачян откликнулся, обрадовался. Уже я подошел, сел рядом. Они разговаривали как долго не видевшиеся люди, у которых совместное прошлое. Никаких претензий друг к другу не осталось. Знаете, чем закончилось?
— Чем же?
— Арменак пригласил нас сначала в свой ювелирный магазин, вручил какие-то подарки. Потом домой на ужин.
— Человек, написавший донос в 1986-м, жив?
— Да.
— Бывший игрок? Или тренер?
— Тренер.
— Видимо, приближенный к отцу?
— Да. При этом очень хотел сам возглавить сборную СССР. Тренеров много, а должность одна!
— В ту пору невероятно престижная.
— Не то слово. Еще и доходная по советским понятиям. А теперь — кто захочет тренировать сборную России по баскетболу? Непрестижно! Неприбыльно!
— Доктор Авраменко нам рассказывал, как Селихов на Олимпиаде-1992 отодвигал вашего отца от сборной, не желал слушать советы. Юрия Геннадьевича папа тоже простил?
— Да. Внутри отец был стальным человеком. Чтобы вот так прощать и прощать, надо иметь силу характера. У папы эта сила была. Я им горжусь.
— Какой его черте особенно поражались?
— Целеустремленности!
— Пример?
— 1980-й. Проигрываем московскую Олимпиаду. У отца инфаркт. Полтора месяца в госпитале, еще два в санатории. Потом наконец-то с ним увиделись, и я воскликнул: «Пап, ну хватит уже!» Видимо, то же самое говорили Лилия Петровна, вторая жена, и Евгений Яковлевич: «Сколько можно? Чего ты хочешь?» Но отец по-прежнему мечтал выиграть Олимпиаду. 1980-й — самое чувствительное поражение в его жизни! Он же клялся, что победит!
— Даже так?
— Когда стало ясно, что американцы не приедут, он не только в семье, но и начальству заявил: выиграем! Иначе как бы Серега Белов факел зажигал?
— Помните день отцовского инфаркта?
— Прекрасно помню. Рассказывать не буду.
— Но...
— Тс-с-с... Не надо. Если я не захочу отвечать — не отвечу. Не настаивайте.
— Годы спустя Александр Яковлевич понял, в чем была главная ошибка на московской Олимпиаде?
— Я ему сказал — и он правильно мне ответил: «Да пошел ты! Будешь на моем месте — тогда и исправляй ошибки». А в 1981-м отец со мной согласился. Наверное, вы ждете, чтобы я рассказал про ошибку?
— Очень бы хотелось.
— Нельзя было стоять зонную защиту с Италией 38 минут! Эта же история повторилась в Сеуле с Джоном Томпсоном, тренером сборной США. 38 минут он думал: как? Наконец сообразил! Но поезд ушел. Вот точно так же в Москве 38 минут Гомельский стоял «зону», прятал Сергея Белова!
Серега очень плохо играл в личной защите. Ему тяжело было держать сильных игроков. А у итальянцев был шестой номер Бонамико, который и приговорил в том матче сборную СССР!
— Что можно было сделать?
— Могли бы попробовать снять Белова. Передвинуть его выше. Отказаться от зонной защиты. Ткаченко плохо держал Менигина, которого тренер итальянцев не менял. Бонамико все время атаковал и не мазал... Чисто тренерская ошибка!
Кондрашин
— В 1988-м на Олимпиаде все висело на волоске в матче с Пуэрто-Рико. Помните свои ощущения?
— Вы думаете, я тогда работал в Останкино? Так нет!
— При чем здесь Останкино?
— Я не видел игру с Пуэрто-Рико. Не было трансляции по ТВ. Первый матч в подгруппе наша сборная проиграла «югам». После этого баскетбол не показывали вообще. В Союзе же началась вакханалия!
— Не верили в успех?
— Здесь просто было — «Гомельского расстрелять!». Газеты присылали в Сеул. Доктор Авраменко их прятал, чтобы отец не расстраивался. Далеко не все живы из тех, кто писал это в 1988-м. Но фамилии я помню. Если отец их простил — я нет.
— А кто писал?
— Корреспонденты «Советского спорта», «Известий». Была совершенно дикая статья в ленинградской «Смене».
— Название помните?
— Нет. Этим я память не засоряю. Зато помню имена — кто был врагом! Вот кто вбивал клин между Гомельским и Кондрашиным? Они-то друг друга уважали всю жизнь! Кто столкнул носами этих великих тренеров? Ленинградская журналистская мафия!
— Вы серьезно?
— Что «серьезно»?! Кто написал статью за Геннадия Вольнова, в которой говорилось, какой Гомельский подлец? За эту статью его Кондрашин взял на Олимпиаду в Мюнхен. А к кому пришел Вольнов за помощью в 1975-м: «Меня выгоняют»?
— К вашему отцу?
— Да! И отец отправился ему помогать. Статью-то сочинил не Вольнов. Геннадий на такое не способен в силу отсутствия таланта. Это писал Пинчук!
— Существует семейная легенда, с чего начался разлад в отношениях Александра Яковлевича и Владимира Петровича. Из-за жен, столкнувшихся на площадке.
— Нет-нет, это была обычная игровая ситуация. Моя мама, известная в прошлом баскетболистка Ольга Журавлева, — дура набитая. Январь 1954-го. После родов и трех месяцев не прошло, как она вернулась на площадку. Хотя вес килограммов на 20 превышал игровой. Чемпионат Ленинграда, ее любимый «Спартак» принимает «Буревестник», за который выступает тетя Женя...
— Евгения Вячеславовна Кондрашина.
— Да. Правда, тогда они еще были не расписаны. Борьба за мяч, потеря равновесия — и у мамы улетает колено.
— «Кресты»?
— Мениск. Всего-навсего. Но в ЦИТО Зоя Миронова маму оперировала трижды. Ничего не помогло. С баскетболом пришлось закончить.
— Александр Яковлевич в конце жизни общался с Кондрашиным?
— Да, у них снова были хорошие отношения. Оба к тому времени уже не тренировали — ну и что делить-то? Повторяю — рассорила их ленинградская журналистская свора, которая в 1970-м начала поливать отца грязью. Пока он был тренером сборной СССР, эти люди помалкивали. А тут залетел на таможне, с работы сняли — и они решили, что теперь его можно потоптать.
— Все ясно.
— Однако армия в обиду не дала. Кстати, сам по себе конфликт Гомельский — Алачачян — это же не борьба за место главного тренера ЦСКА. До Арменака команду возглавлял Евгений Алексеев, классный специалист. Но нагрузки давал серьезные. В 1968-м группа ветеранов взбунтовалась. Вольнов, Травин и Корнеев пошли к начальству, сняли Алексеева и продавили назначение Алачачяна, который еще недавно выходил с ними на площадку. Думали, со своим будет полегче. Ошиблись! В декабре 1970-го, когда ЦСКА дважды проиграл ленинградскому «Спартаку», к председателю спорткомитета Министерства обороны снова явились ветераны.
— Те же?
— Другие. Селихов, Кульков, Капранов и Андреев. Сказали: «Убирайте Алачачяна. С ним мы ничего не выиграем». Председатель спорткомитета сразу вспомнил про Гомельского, который тогда тренировал сборную Вооруженных сил. И отец возглавил ЦСКА. В том сезоне «Спартак» долго лидировал. Потом армейцы сравнялись с ним по очкам, и в марте 1971-го в Тбилиси состоялся золотой матч.
— Сергей Белов в книжке описывал его так: «На протяжении всей игры шла жесточайшая борьба — вязкая, в типично кондрашинском стиле».
— «Спартак» всегда демонстрировал не слишком зрелищный баскетбол, потому что Владимир Петрович плясал от защиты. Понимал: победы приносит атака, а титулы — оборона. Сашу Белова натренировал так, что он считался самым эффективным защищающимся баскетболистом в Советском Союзе. Хотя рост — всего два метра. Был в том «Спартаке» еще уникальный парень — Юра Штукин. С одним глазом играл!
— А второй?
— На втором — бельмо. В Тбилиси за семь секунд до сирены Штукин забивает невероятный мяч, и «Спартак» на очко вырывается вперед. Тайм-аутов у тренеров уже нет. Едешко, светлая голова, моментально сориентировавшись, пасует на ход Сергею Белову. Того встречает Саша Белов. Расставляет руки и ноги. Так что делает Серега?
— Что?
— Прыгает в аут, в полете целится и бросает! Как потом сам рассказывал, дальше смотрел уже не на кольцо, поскольку был уверен, что попадет, а на счетчик. Прикидывал, останется у «Спартака» время на ответную атаку или нет. Не осталось. Все, ЦСКА чемпион!
— Фантастика.
— В тот день я впервые увидел отца сильно пьяным. Впрочем, когда ЦСКА прилетел в Москву, полкоманды не стояло на ногах. Я как раз встречал папу в аэропорту, наблюдал эту картину.
Сеул
— Всю Олимпиаду-1988 вы находились в Москве?
— Да. Я же офицер Советской армии. Тогда было очень тяжело выехать за границу по своей воле.
— Ваши мысли после поражения в первом матче от Югославии?
— Обидно было! Ожидалось, что не совладаем с Петровичем. А не справились сразу с тремя игроками. Включая Вранковича. Ну какой он баскетболист? 218!
— И что?
— На этом все заканчивается. Ткаченко из него клоуна делал легко. Говорил: «Дайте мне мяч, я Вранковича с его ушами туда!» Он же ушастый такой.
— Но Ткаченко из-за травмы в Сеул не поехал.
— Да. Для меня как для тренера непонятно было решение отца, когда во втором тайме он заменил Сокка. Выпустил вместо него не Хомичюса, а Миглиниекса. Я самому себе сказал: «Белый флаг!» Но отец не ошибся.
— Почему?
— Потому что с Мигелем игра сборной поменялась!
— Мы не помним — как тот матч отыграл Сабонис?
— Сабонис не выходил вообще. У него нога болела. Играл Панкрашкин. Не помню, дал ли отец хоть пару минут Гоборову. Я тогда подумал: наверное, папа кое-что скрывает. Это в его характере — затемнить что-нибудь тактическое...
— До главных матчей?
— Да. До «на потом».
— Мы до сих пор понять не можем, как вашему папе удалось грохнуть Америку в полуфинале.
— У меня была возможность поговорить с отцом по телефону. Он сказал: «Я доволен, что с американцами встречаемся в полуфинале. Играть с ними в финале было бы сложно. А сейчас есть шанс». В тот момент я подумал: ага, вот он и доехал до того, что прятал. Там была интересная деталь!
— Что за деталь?
— На первом матче СССР — Югославия присутствовала вся бригада американских тренеров. Когда после первого тайма было «минус 13» — встали и ушли. То есть посчитали, что им ни та ни другая команда не соперники. Вот и досчитались.
— Так что за главный секрет Александра Яковлевича? Что он прятал?
— Уже после Олимпиады говорю: «Пап, мы же вот это с тобой не рисовали?»
— Вы о чем?
— Схему разбития прессинга через Сабониса! Отец улыбнулся: «А мне за два дня до игры приснилось!» Эта схема не прошла бы против любой другой команды. Только против США.
Американцы старались за счет атлетизма сыграть без смен при заслонах. Не меняются! Успевают либо проскочить, либо оббежать. А тут получилось, что Сабониса не очень оббежишь. Большой, занимает много места. Помните Дэвида Робинсона по прозвищу Адмирал?
— Конечно.
— Первый тайм он отыграл нормально, успевал. А во втором «наелся». Устал! Ничего не забил! При этом Марчюленис с Волковым как бегали, так и продолжали бегать. Физическая готовность — потрясающая. Неспроста же их сразу после Сеула пригласили в НБА.
Марчела уходил под левую руку Сабонису, Волчок под правую. Получал мяч на ходу, набрав скорость. Кроме кольца уже ничего не видит. Попробуйте, даже втроем его не удержите! Он сверху занесет! 38 минут у нас все это проходило.
— А потом?
— За три с половиной минуты до конца разница была 11 очков. Затем Томпсон сообразил. Убрал Робинсона, поставил Мэннинга, второго тяжелого форварда. Пару мячей они перехватили. А наши чуть задрожали. Но этот матч — на 100 процентов тренерская победа!
— Ваши ощущения перед финалом?
— Очень волновался!
— Как и все мы.
— Моя оценка Душана Ивковича как великого тренера относится к периоду 2003-2005 годов. В 1988-м он был еще молодой. Я думал, что-то поменяет в той тактике, которую применяли «юги» против нас в стартовом матче. А Ивкович ничего не поменял!
У Петровича игра как-то сразу не пошла. Первые три броска промазал, занервничал. А у наших злости на Югославию было через край! Причем у всех! Отец рассказывал — ходил вдоль лавки. Присматривался к запасным: как реагируют? Там не было человека, который не рвался бы в бой!
— Накануне Олимпиады возникла ситуация — Александр Яковлевич выбирал, кто поедет в Сеул: Валтерс или Миглиниекс. Сам решить не мог, сказал игрокам: «Голосуйте».
— Неправда. Он уже все решил.
— Это для нас новость.
— Везти в Сеул человека, в котором не уверен, отец не собирался. А голосование — это просто жест: смотрите, какой я демократ.
— А если бы народ проголосовал за Валтерса?
— Отец что, на помойке себя нашел? Он знал, как проголосуют!
— За Миглиниекса поднялись шесть рук. За Валтерса — пять.
— Да. Изумительно тонкий расчет! Валдис этого простить отцу не может. До сих пор обиженный ходит.
— Высказывается в интервью жестко. Мы выписали цитату: «Александр Яковлевич был хорошим менеджером, великолепным психологом, но в баскетболе не разбирался. Да, игру чувствовал, но какие-то новшества, тонкости — не его конек».
— Валтерс как тренер обосрался. Так что все это от обиды.
Дебил
— Матчи ЦСКА вы по-прежнему не комментируете?
— Не дают!
— Давно?
— Лет пять.
— О причинах вас проинформировали?
— Нет.
— Решение принимал Андрей Ватутин?
— Не исключено. А может, Сергей Иванов. Мне-то какая разница?
— Не выясняли?
— А смысл? Одного я уволить не могу, другого — не хочу. Ну и зачем мне что-то выяснять, опять звереть?
— Для вас эта ситуация — боль?
— Нет. Тут другое. Я уже давно не оцениваю публично работу коллег. Но очень обидно, когда на матч с участием ЦСКА приглашают к микрофону человека, который всю жизнь настроен против армейского клуба. Такой комментарий звучит для меня оскорбительно. Остальное стерплю.
— Отстранение может быть связано с Павлом Коробковым, которого во время матча «Олимпиакос» — ЦСКА вы назвали дебилом?
— Вряд ли. Я же извинился. Хотя Павел допустил ошибку за пределами моего понимания. Через несколько лет мы встретились на его родине — в Благовещенске, где я читал лекции детским тренерам. Я и там попросил прощения. Не думаю, что в нем живет обида.
— С Коробковым вы по случаю примирения даже выпили.
— Прилететь в Благовещенск и не выпить — грех! Единственная проблема — русскую закуску не найти. Все китайское. Но по рюмке водки действительно хлопнули. Причем не я эту бутылку покупал.
— Вы сказали: «Ошибка за пределами моего понимания».
— У меня в голове не укладывается, как можно отдать такой пас — прямо в руки сопернику?! Сначала Павел потерял мяч, потом понял, что натворил, и сфолил. Хотя не нужно было нарушать правила. Дай забить, и у ЦСКА еще останется время на ответную атаку. Коробков не сообразил дважды! Ладно, не надо меня нервировать воспоминаниями... Да, я обидел. Но искупил.
— Как вообще в репортаже вырвалось это слово — «дебил»?
— Тогда экскурс в историю. 27 сентября 1966 года я пришел в ЦСКА на свою первую тренировку. До этого, как вы понимаете, болел за рижский СКА, который 12 сезонов возглавлял отец. А тут я стал цээсковцем.
Летом 1972-го перед Кубком СССР у отца безвыходное положение с разыгрывающими. Он приглашает меня в команду, мы завоевываем трофей, я получаю звание «мастер спорта». В декабре того же года после ухода Кулькова, Иллюка и Капранова меня в ЦСКА на ставку берут. Зарплата — 90 рублей. Должность — инструктор по спорту третьей категории. Я играю, играю... Самые счастливые годы в моей жизни!
— Это вы к чему, Владимир Александрович?
— К тому, что я — цээсковец! И не могу смириться с тем, что практически выигранный матч мы отдаем из-за идиотской ошибки парня, который оказался на площадке только потому, что два других игрока его амплуа уже нахватали по пять фолов.
Скажу больше — может, и правильно, что мне не дают комментировать ЦСКА. Мое эмоциональное состояние во время таких матчей по-прежнему зашкаливает. Я болею за армейский клуб! Это мой дом, моя семья. Какие бы фамилии ни носили номера с 1-го по 99-й.
Клаустрофобия
— Когда работали на матчах ЦСКА, домой возвращались выжатым? Как будто сами 40 минут отбегали на площадке?
— Любой репортаж — это приличная нагрузка. Физическая и эмоциональная. Но еще недавно бывали моменты, когда приходилось комментировать по три матча в день. Ничего, справлялся.
— Ох! За день три игры посмотреть-то тяжело...
— Мне — нет. Баскетбол готов смотреть бесконечно. Любой! Вот сейчас у меня дома приставочка, которая позволяет следить за НБА. Обычно в день успеваю увидеть две игры.
— В прямом эфире?
— Нет-нет, специально ради этого ночью не встаю. Включаю утром или когда время позволяет. Но всегда смотрю, не зная результата. Что касается трех репортажей в день... Огромное спасибо Ларисе, которая снимает с меня часть нагрузки. Без жены мне было бы гораздо сложнее. Вот тогда бы сильно уставал. А так она со мной и на московских матчах, и в командировках. Обычно сидит рядом в комментаторской кабине.
— Чем конкретно помогает?
— Может принести технический протокол. Если вдруг в эфире закашляюсь — быстро даст воды. Пропадет связь с Москвой — сразу бежит к техническому работнику, ставит всех на уши. Или такой момент. Как бы высоко ни располагалась комментаторская позиция, предпочитаю смотреть не в монитор, а на площадку. У Ларисы другая задача. Она специально сидит у экрана и тычет пальцем, когда расходится картинка: то, что вижу я, — и то, что показывает режиссер трансляции.
— Как же вам с женой повезло!
— Очень! Я счастливый человек! У меня лучшая жена на свете!
— В командировки возите ее за свой счет?
— Разумеется. Решаю вопрос с аккредитацией — и никаких проблем. Благодаря Ларисе успеваю не только работать, но и путешествовать. Она устраивает великолепные экскурсии. Без жены выходные на турнирах я совсем иначе проводил...
— Самая памятная экскурсия?
— 2010-й, Турция, чемпионат мира. В подгруппе наша сборная играла в Анкаре. В выходной нам предложили экскурсию в Каппадокию, о которой я тогда ничего не знал.
— Впечатлились?
— Ух, не то слово! Ландшафт настолько сюрреалистичный, что кажется — вот-вот из-за каменных столбов выскочит звероподобный ящер. Там в III веке нашей эры святой Василий Великий организовал первую христианскую колонию, а ветер и вода создали лабиринт пещер. Они многоэтажные, уходят вниз на пять ярусов. Мы с Ларисой спустились, побродили. Я в жизни больше этого не повторю!
— Почему?
— Страшно! Я-то думал, что клаустрофобией не страдаю. Но нет, присутствует. С трудом держал себя в руках.
Озеров
— Вычитали, что первый «телерепортаж» вы провели в 11 лет.
— Я?!
— Благодаря Николаю Озерову...
— Ах, вот вы о чем. Это июнь 1965-го, Москва, чемпионат Европы. Папа — главный тренер сборной. Мне 11 с половиной лет, брату — девять. Приехали с мамой из Риги и с утра до вечера торчали в лужниковском Дворце спорта, смотрели по четыре матча в день. Охранники уже знали нас, везде пускали. А легендарная Анна Ильинична Синилкина, директор дворца, даже разрешила заходить в свой кабинет. Там всегда стоял горячий самовар, и мы пили чай с сушками.
— Мило.
— Каждый день я здоровался с Озеровым и наблюдал, как он поднимается в комментаторскую кабину под самым потолком дворца. Однажды перед матчем Румыния — Чехословакия мама с Сашкой куда-то отошли. Я стоял в одиночестве, навстречу Николай Николаевич: «О, привет!» — «Добрый день!» — «Скучаешь? Пойдем со мной, поможешь».
— Провел в кабину?
— Да. Первое, что там увидел, — режиссерский пульт. Конечно, не такой, как сейчас. Всего четыре кнопки. Никакой гарнитуры, только микрофон. Наушники отдельно.
На площадке еще шла разминка. Внезапно Озеров закашлялся. Красиво, как на сцене. Прошептал: «Не могу комментировать, потерял голос. Давай за меня». Щелкнул тумблером, и я затараторил: «Здравствуйте, уважаемые телезрители! Наш микрофон установлен во Дворце спорта «Лужники», где скоро начнется матч чемпионата Европы по баскетболу между сборными Румынии и Чехословакии». И умолк. Что говорить дальше, я не знал.
— А Озеров?
— Поворачиваю голову — хохочет. Потом произносит: «Ну ладно, теперь я». И тут понимаю, что это обманка. Озеров меня разыграл. Как же я обиделся!
— Ха-ха.
— Возвращаюсь к маме, рассказываю о «репортаже» — она тоже смеется. А после матча стоим у раздевалок, ждем папу. Вдруг к нему подходит Николай Николаевич, указывает на меня и говорит: «Вот из него должен получиться комментатор!»
— Как в воду глядел.
— Я-то об этом сразу забыл. Не вспоминал о словах Озерова и в 1989-м во время первых репортажей, когда Фомичев обращался ко мне с вопросом, а я как корова мычал. Озвучивались мы по субботам. Программа «Лучшие игры НБА» выходила в воскресенье. Мама посмотрела пару эфиров и сказала: «Володя, больше не надо. Не твое».
Водолазы
— Годы спустя ее мнение изменилось?
— Вполне возможно. Но мне об этом не говорила. С улыбкой и благодарностью вспоминаю об одной сцене. Мой второй сезон на ТВ. Редакция спортивных программ разделилась, уже приезжаю озвучиваться не в «Останкино», а на Шаболовку. Там полная разруха. Как после бомбежки. Все друг у друга на головах сидят.
Стою в коридоре, жду режиссера. Вдруг подходят Анна Дмитриева и Евгений Майоров. Отводят в закуток. У меня первая мысль: «Сейчас бить будут!» А они надавали кучу советов, которыми очень дорожу. Ну, например: «Чтобы твой репортаж не был узкоспециализированным, представь людей, которых ты знаешь. Они не тренеры. Но тебя слушают. Для них и работай».
— Кого представили?
— Ларису. Близких друзей, не имеющих отношения к баскетболу. Вот для них до сих пор репортажи и веду. Майоров еще добавил: «Международный язык баскетбола и хоккея — английский. Переведи на русский — блок-шот, данк, трипл-дабл... Я же «айсинг» перевел. Теперь все говорят — «проброс».
— Интересная мысль.
— Как раз тут я хотел с ним поспорить, но сдержался. А сам подумал: «Блок-шот» — одно слово. Мне же придется сказать шесть — «накрывание мяча во время выполнения броска».
— Тоже верно.
— И все-таки под впечатлением от этой беседы начал выписывать в блокнот баскетбольные термины. Англицизм — и рядом русское объяснение.
Анна Владимировна и Евгений Александрович разговаривали со мной так заботливо и интеллигентно, что я понял — относятся ко мне с симпатией. Но чтобы выйти на их уровень, нужно очень много работать. В том числе над русским языком. Дмитриева и Майоров из меня человека делали. Больше никто из коллег внимания не обратил.
— Вот как?
— А-а, еще с теплотой вспоминаю Володю Рашмаджяна. В 1996-м на Олимпиаде в Атланте мы жили в одном номере. В какой-то странной гостинице, где ресторан закрывался в восемь вечера. Володя комментировал водное поло, которым сам много лет занимался. У него все репортажи утренние, у меня — вечерние. Возвращаюсь за полночь, голодный. Рашмаджян, как все ватерполисты и пловцы, жутко храпит. Зато на столе ужин накрыт. Володя обо мне позаботился.
— Стоп. Это почему же все ватерполисты и пловцы храпят?
— За годы тренировок смещается носовая перегородка. Из-за того, что вдох над поверхностью воды, а выдох — в воду. Впрочем, еще страшнее в этом смысле водолазы. У них самый громкий, пронзительный и противный храп.
— С ними-то где пересеклись?
— Лариса — мой второй брак. Расписались в 1990-м. Еще была первая жена. Когда-то ее родители подарили нам путевки в Алушту, в военный санаторий. Приезжаем — и слышим: «Свободных номеров на двоих нет. Подождите недельку. Пока поживите в многоместных».
— Какие испытания подбрасывала вам жизнь.
— Супругу в женский люкс на 12 персон, меня — в мужской. Вот там и познакомился с двумя водолазами Тихоокеанского флота. Господи, как же они храпели! Что мы только с ними ни делали — бесполезно. Прекратить это было невозможно.
— В ЦСКА «водолазы» были?
— Самый-самый — Ткаченко. С ним на сборах никто не хотел жить. Если захрапит с 11 тысячами кубических сантиметров объема легких, этот процесс уже не остановишь. Плюс Володя всегда возил с собой двухкассетник «Шарп», громко слушал музыку.
— Какую?
— Рок. Не знаю, как сейчас, а раньше его очень любил.
— А противоположный случай — самый приятный сосед?
— Женя Коваленко и Еремин. Тихие, интеллигентные. Я жил то с одним, то с другим. Когда же их селили вместе, могли спокойно всю ночь в шахматы играть.
Маршал
— Ткаченко поклонник рока. А вы — джаза?
— Да. Обожаю! Луи Армстронг, Нэт Кинг Коул, Фаусто Папетти, Элла Фицджеральд... У Армстронга помимо волшебного голоса с хрипотцой еще и потрясающие блюзовые вещи. Когда звучит только саксофон. Нравится мне и классическая музыка. Причем разная. Допустим, Моцарт и Чайковский — совершенно непохожи, так?
— Так.
— Но 40-я симфония Моцарта и 2-й концерт для фортепиано с оркестром Чайковского — это шедевры! Которые меня вдохновляют и всегда поднимают настроение.
— Самая дорогая вашему сердцу пластинка?
— Том Джонс. Тут своя история. В 1967-м сборная СССР вернулась из Америки, отец привез пластинку. Но сначала показал фотографии. Представьте — Лас-Вегас, казино. Заканчивается концерт Джонса, вся команда поднимается на сцену. Встают «свиньей». Сначала Том под руку с Александром Яковлевичем. За ними баскетболисты, а рядом полуголые красотки из подтанцовки. В перьях.
— Как романтично.
— Я долго эти снимки рассматривал. Наконец поставили пластинку. Первая песня — Delilah. Отец воскликнул: «Вот это он тогда и пел!»
— С кем на ТВ вы можете поговорить о джазе — и будете поняты?
— Гена Орлов тоже любит джаз. Он и в классической музыке прекрасно разбирается. Я к нему прислушиваюсь.
— Мы знаем, что у вас роскошная библиотека.
— Не преувеличивайте. Нет, если вы об объеме — наверное, четыре тысячи томов наберется. Но обидно, что из-за переездов и всяких семейных неурядиц многое утрачено. Особенно жаль мемуары Георгия Жукова. Он эту книгу в Риге подарил отцу. С гениальной дарственной надписью: «Маршалу баскетбола от маршала Жукова».
— Неужели не сохранилась?
— Она осталась в квартире на Соколе. Там была огромная библиотека, которая собиралась еще при отце. Я хотел ее забрать, перевезти к себе на Мосфильмовскую улицу. Но если учитывать, что там жила семья моей первой супруги, после развода эти книги все равно бы пропали.
— Грустно.
— А сколько книжек у нас было в рижской квартире? Решили, что тащить их в Москву слишком хлопотно, и мама отдала все в районную библиотеку.
— Любимый жанр?
— В 1963-м попалась в руки повесть братьев Стругацких «Понедельник начинается в субботу». Вот с того момента обожаю социальную фантастику. Стругацкие, Иван Ефремов — наизусть! Еще нравятся Вадим Панов, Роман Злотников и Василий Звягинцев, который пишет в жанре альтернативной истории.
— Сейчас что читаете?
— «Иосиф Флавий» Фейхтвангера. В конце 30-х годов за эту трилогию на автора обрушились все. Евреи обвиняли его — еврея! — в антисемитизме. А фашисты — в проиудейских настроениях. И то и другое в романе чувствуется. Вообще, я из тех, у кого дома одновременно открыто несколько книг. Некоторые регулярно перечитываю.
— А именно?
— К сожалению, в старших классах учительница литературы интерес к программным произведениям убила напрочь. Я не могу заставить себя вновь взять в руки «Преступление и наказание», «Войну и мир», «Евгения Онегина»... Не близка мне и ритмика стиха Лермонтова. Не доходит! Зато его «Вадима» читаю запоем. А когда плохое настроение, достаю с полки «Братьев Карамазовых». Разговор Ивана и Алеши, у меня уже закладка на этом месте. Прочту — и настроение улучшается.
— Как после 40-й симфонии Моцарта.
— Точно!
— Правда, что у маршала Жукова вы на коленях сидели?
— Да. Жаль, никто не догадался сфотографировать. К нам домой маршал приходил один раз. Было это в Риге, когда они с отцом собрались в лес за грибами. Папа его привез на своей 21-й «Волге», мама предложила чаю. Георгий Константинович скинул кожаную летчицкую куртку, прошел на кухню. Пил чай, усадив меня на колени. У него-то всё девки да девки — четыре дочери. А здесь два пацана... Помню, мы с Сашкой еще жутко возмущались, что нас по грибы не берут.
— Родион Малиновский, другой маршал, вашему отцу двустволку «Зауэр» подарил. Сохранилась?
— Когда с деньгами было туго, Сашка это ружье продал. Оно само по себе дорогое, а тут еще раритетная надпись на серебряной табличке. Цена сразу возросла.
— Что за надпись?
— «Подполковнику А. Я. Гомельскому от министра обороны маршала Р. Я. Малиновского». Отец не охотник, но в квартире ружье висело на почетном месте.
Налеты
— А где папаха Александра Яковлевича? Полковничий мундир?
— Думаю, дома у Виталия, его младшего сына.
— Ни один музей не выпросил?
— Обычно их что интересует? Медали, мячи, кроссовки, тренировочный костюм с фамилией Гомельский на спине. Про военную форму никто не спрашивал. Хотя она была в безупречном состоянии, денег на нее папа не жалел. И умел носить — в отличие от меня.
— Надо же.
— О, в полковничьем мундире он был такой пижон! А брюки, отглаженные так, что стрелки напоминали лезвие бритвы? Обслуживался отец в военном ателье высшего разряда на улице маршала Бирюзова. Там ему шили китель, галифе, гимнастерки, фуражки, папахи. Все, кроме сапог. Вот с ними не заморачивался. Носил те, что выдавали на складе. Папа армию любил и уважал.
— Ему же Тарасов папаху подарил?
— Всего у отца было четыре папахи. Одну из них действительно вручил Анатолий Владимирович. Он-то полковником стал на три года раньше, в 1968-м.
— До генерала Александр Яковлевич дослужиться мог?
— Нет. С Тарасовым они шутили на эту тему, напевали строчку из песни Эдуарда Хиля: «Как хорошо быть генералом...» Но для такого звания нужна соответствующая должность. А она в СССР в армейском спорте была всего одна.
— Начальник «большого» ЦСКА?
— Нет. Председатель спорткомитета Министерства обороны. Кстати, должность смертельно опасная. Те, кто ее занимал, часто попадали под арест. А вице-адмирала Шашкова хоть и не посадили, но исключили из партии и уволили из армии без права ношения формы. Когда Советский Союз развалился, выяснилось — вице-адмирал ни в чем не виноват.
— Вы обмолвились, что отец возил маршала Жукова на 21-й «Волге». Знаменитой двухцветной?
— Нет. Двухцветная — это уже следующая модель. А та — «сгущенное молоко». С оленем на капоте. На ней в 1963-м родители попали в аварию. У папы было сотрясение мозга, сломал нос и ребра. А мама — руку и сильно порезала лицо о стекло.
— Что произошло?
— Под Солнечногорском, уворачиваясь от лобового удара, отец вывернул руль, и машина улетела в кювет, несколько раз перевернулась. При этом на крыше — ни единой вмятины! 21-я «Волга» — как танк!
— Отец еще долго на ней ездил?
— Нет. Он каждые два года менял автомобиль.
— Больше в аварии не попадал?
— Попадал. С Тарасовым, который был за рулем. Над этой историей смеялся весь двор.
— Приоткройте же подробности.
— В Ледовом дворце ЦСКА они в баньке парились. Ну и выпивали, конечно. Потом сели в «Волгу» Анатолия Владимировича, поехали потихоньку домой. Тот говорит: «Главное, не врезаться в трамвай!»
— По Ленинградскому проспекту ходил всего один маршрут.
— Совершенно верно. Номер 23. После слов Тарасова проходит несколько секунд — бу-бух!
— Прямо в трамвай?
— Да! Ему хоть бы хны. Папа и Анатолий Владимирович тоже целы. А «Волгу» в ремонт.
— Еще с «Мерседесом» отца была какая-то детективная история.
— Купил его в Испании, куда уехал тренировать после сеульской Олимпиады. Дальше отправился в Америку. Автомобиль — следом. Когда в 1994-м папа вернулся из Сан-Диего в Москву, сюда же перевез «Мерседес», который по-прежнему был в приличном состоянии.
И вот заехал отец к кому-то в гости. На Тишинку. В какой-то момент выглянул в окно и увидел, что «Мерседес» угоняют. Причем завести его не смогли — на тросе укатили. Папа выскочил на улицу — поздно.
— На милицию никакой надежды?
— В те-то годы? Естественно. Опытные люди посоветовали обратиться к криминальному авторитету. Здесь маленькое отступление. У папы было бурное, я бы даже сказал приключенческое послевоенное прошлое. На Петроградке дружил со шпаной, которая по ночам грабила киоски.
— Юный Александр Яковлевич тоже в этих налетах участвовал?
— Да. Главарем банды был армянин ленинградского разлива по прозвищу Баян. В 1946-м засыпались на краже. То ли табачного ларька, то ли «Союзпечати». Отцу повезло — его с ними не было, уехал на соревнования. А парни пошли мотать срок.
Потом у каждого своя жизнь. Проходит почти полвека. Папа приезжает на встречу с авторитетом — и узнает в нем Баяна!
— Будто кино.
— Друг детства оказался уже не просто вором в законе, но и чуть ли не главным человеком в армянской мафии, которая как раз промышляла угонами. Через три дня «Мерседес» вернули. Поставили на то же место, откуда укатили. С запиской под дворником: «Мы ошиблись. Извините».
Лимфома
— Евгений Яковлевич Гомельский рассказывал нам: «Последние месяцы брат лежал в Боткинской больнице. Жуткое время. Как он, бедный, мучался! Старался держаться, но по лицам врачей я понимал, что шансов нет».
— Хм. Не знаю, откуда Евгений Яковлевич все это взял. В Боткинской он был раза два. А мы с Ларисой приезжали каждое утро, к 8.30. Примерно через четыре часа нас меняла Татьяна, последняя жена отца. Он сильно похудел, пропал аппетит. Только Ларисе удавалось накормить его завтраком. Уговаривала, как маленького: «Ну еще ложечку. За маму, за Виталика...» Отец и умер у нас на руках.
16 августа мы, как обычно, приехали рано утром. Лариса что-то приготовила. Я посадил папу на кровати, чтобы удобнее было есть. Маленький, исхудавший, он лежал у меня на груди. Лицом к Ларисе, которая собиралась его покормить. Она и видела последние секунды. Я — нет. Лишь услышал ее страшный крик. Понял — что-то фатальное. Прибежали врачи, 20 минут пытались запустить сердце. Не получилось.
А дальше... Дальше стали приезжать люди, которые теперь рассказывают всякие истории. Это их дело. Их совесть.
— Отец понимал, что не выкарабкается?
— Да. Болезнь прогрессировала. Последние десять дней он уже практически не мог говорить. Держался на уколах и капельницах.
— Врачи не скрывали от него диагноз?
— А смысл? Он же сначала в Америке лечился. В Хьюстонском раковом центре. Там пошел на поправку, хотя опухоль была во всех лимфатических узлах. Помогли семь курсов мощной химиотерапии. В Штатах рядом с папой постоянно был кто-то из родных. То Саша, то Татьяна, то Кирилл (сын от второго брака Александра Яковлевича. — Прим. «СЭ»), а в конце января 2005-го прилетел я.
— Что увидели?
— Врача-индуса, который по-английски говорил так, что папа его не понимал. Нужен был переводчик. Но доктор оказался замечательный, назначил грамотное лечение. Вообще-то препараты, которые вводили отцу в кровь, — это сильнодействующий яд. Зато при лимфоме помогает. Сразу наметилась положительная динамика. Если после первых сеансов химиотерапии отец почти сутки приходил в себя, то потом стал быстрее восстанавливаться.
Оставалось еще две «химии». Но отец настолько приободрился, что однажды сообщил: «Завтра побегу!» У меня глаза на лоб: «Ты с ума сошел?! Прогулка вокруг пруда — максимум!» — «Ладно...» Бродим день. Второй. На третий папа надевает кроссовки. Завязать шнурки не может, это делаю я. Выходим на улицу. Слышу: «Я побегу». — «Нет! Я буду тебя держать за резинку от штанов!» Усмехается: «Вот так и побежим».
— А дальше?
— Бежит! Медленно-медленно. Совсем не так, как раньше. Я сопровождаю его быстрым шагом. И тут индус на нашу голову! Едет на работу.
— На машине?
— На велике. Заметив нас, вытаращил глаза, всплеснул руками. Бросил велосипед в траву, подлетел с воплем: «Алекс, ты крейзи!» А папа нежно погладил его по груди и сказал: «Ну, не волнуйся ты так. Я немножко побегаю и вернусь».
— С Виталием, последним сыном Александра Яковлевича, общаетесь?
— С моим младшим братом? Ха-ха! Конечно! Тем более Лариса — его крестная. Виталий моложе меня на 44 года. Все у него хорошо. Работает в сфере, не связанной с баскетболом.
— Что он от Александра Яковлевича перенял?
— Внешность. Из нас, четверых братьев, Виталий больше всех похож на отца. Вылитый Александр Яковлевич — только высокий.
— Татьяна, мама Виталия, умерла в 49 лет. Что случилось?
— Рак. Таня очень быстро сгорела.
Харчевня
— Какая ваша мечта еще не сбылась — но обязательно сбудется?
— Как-то мы с Ларисой вдвоем объехали Прованс. Фантастическое место! Мечтаю туда вернуться. Но уже не проездом.
— А как?
— Хотелось бы пожить там какое-то время. Пропитаться этой атмосферой, размеренностью, романтикой. До сих пор перед глазами картина — на рынке вдоль торговых рядов идет пара. Старше нас лет на 10. Держатся за руки, воркуют, помахивая плетеными корзинами. Такие счастливые!
Ну и конечно, в Провансе изумительная кухня. Чтобы это понять, не нужен ресторан с мишленовскими звездами. Достаточно зайти в обычное кафе. Я ведь и сам люблю стоять у плиты. В той поездке посетил пару занятий в кулинарной академии и даже выиграл конкурс по приготовлению сибаса!
— Так вот куда вам надо было сейчас летать, а не в Эмираты.
— Нет. Весной и осенью в Провансе задувает мистраль. Море уже холодное. А мы на солнышке хотим погреться. Еще мечтаю показать Ларисе Будапешт. Город, в котором прожил пять лет, хорошо его знаю. Какая там кухня! Вы наверняка не имеете о ней представления.
— О гуляше имеем.
— Ха! Гуляш... Да его 10 видов! А общего между ними — разве что говядина.
— Неужели?
— Ее можно варить на пиве, на белом вине, на красном, на игристом. Плюс много разновидностей паприки — от сладкой до самой острой, от которой язык сворачивается в трубочку. А помидоры? Если бы при венгре я начал готовить гуляш и сказал, что у меня только черри, он бы сразу отогнал от плиты!
— Какие нужны?
— В идеале — «бычье сердце». Поскольку я не шибко стеснительный и неплохо освоил венгерский, в любом ресторане мог спокойно зайти на кухню, похвалить шефа и спросить: «Как ты это готовишь?» И мне рассказывали! Вот где меня научили варить халасле, потрясающий рождественский суп из карпа?
— Где?
— На кухне цыганского ресторана! В то время в Будапеште самые вкусные блюда подавали в маленьких харчевнях. Одна из них — «Белый голубь» — располагалась прямо за Королевским дворцом. Ой, ребята, как там готовили мясо!
— Стейк?
— Нет! Это не стейк! Толстый край говядины, надрезанный, словно книга. Фаршировался телячьей печенью, зашивался, обжаривался, тушился. Подавали на двух тарелках. На одной мясо, на другой — гарниры.
— Слушаем вас и кажется, что готовить вы любите даже больше, чем баскетбол.
— Нет. Больше всего я люблю Ларису. На втором месте — баскетбол. На третьем — готовка. А еще обожаю внука, который появился на свет пять лет назад. Классный пацан!
