«Гений. Как Эйнштейн и Леонардо да Винчи». Один из самых загадочных людей XX века
Белый мрамор в деревне Селфосс
Роберту Фишеру — 80.
Не знаю, добрался ли кто-то 9 марта до исландской деревеньки Селфосс, положил ли цветок возле крошечного памятника белого мрамора.
Под этим памятником в шестидесяти километрах от Рейкьявика лежит один из самых загадочных людей ХХ века. Непостижимый ум. Герой легенд. Никем не обыгранный чемпион мира по шахматам.
Рядом лютеранская церковь — быть может, прихожане и заглядывают к Бобби, чья смерть оказалась такой же загадочной, как и вся его жизнь. Говорили, простудившийся Бобби отказывался кушать таблетки. Подозревая приносящих в желании отравить. Впрочем, мелькали и другие версии.
Я могу смотреть на фотографии юного Фишера подолгу — пытаясь открыть секрет гениальности. Я вчитываюсь в книжки о нем, в чужие заметки и наблюдения. Все это невероятно увлекательно.
Как увлекательно узнавать, что, например, Михаил Таль имел с Фишером положительный баланс. Обыгрывал американца чаще. Как вам такая новость?
Разорвал письмо Госдепа и плюнул на его обрывки. Как Бобби Фишер из гения шахмат стал гением эпатажа
«Распрекрасные романы пишет»
Как-то возвращались от Анатолия Карпова, шли по ступенькам Думы — и спорили с коллегой Кружковым: правильно ли распорядились теми двумя часами, что уделил нам великий чемпион? О том ли спрашивали?
— Нельзя же было не спросить про Корчного, — выговорил Кружков с неожиданной злобой. То ли на меня, то ли на обстоятельства.
Про Корчного говорил Анатолий Евгеньевич охотно — но не выдал ничего нового. Все уже было сказано прежде — и не нам.
— Да можно! — почти выкрикнул я. — Все что угодно можно!
А сейчас думаю: нет-нет. Секундочку. Есть темы, которые не обойти. Не спроси мы про Фишера — лично я себе не простил бы.
Сколько существует «Разговор по пятницам» — столько и повторяется при каждом интервью ситуация: наш герой выбирает себе любимца. Из двоих говорит с одним. На одного смотрит — на другого поглядывает изредка. Из вежливости.
Лучше всех сформулировал Александр Юдин, наш любимый тафгай. Указал здоровенным пальцем на меня:
— Я понял — ты злой следователь!
Какая-то судорога сковала меня изнутри.
— А ты — добрый... — совсем другим голосом дополнил Юдин, указывая на Кружкова.
Кружков порозовел от блаженства.
Юдин произнес вслух то, что думают все. Кто-то из нас добрый, кто-то злой.
Другой тафгай, Андрей Назаров, рассудил иначе — «добрым» назначил меня. Возненавидев Кружкова со второго слова.
Стоило тому начать: «Вот Довлатов сказал...» — как Назаров прерывал брезгливо:
— Довлатов — это кто? Писатель?
— Писатель, — добродушно встревал я. Хотел еще добавить, как Шарапов: «Распрекрасные романы пишет» — только не успел.
— А, — совсем другим голосом произносил Назаров.
«Почему это он сумасшедший?!» — ужаснулся Карпов"
К чему это я? А, вот к чему — Карпов любимцем назначил не меня. Все из-за Фишера.
Анатолий Евгеньевич силен в блице — и секунды не размышлял над вопросом о самой памятной встрече с Фишером.
— Первая была своеобразная. Бобби только-только стал чемпионом мира, а я играл на турнире в Техасе. Организаторы пригласили его на закрытие, он приехал. Правда, на закрытие не пришел. Явился только на последний тур, со всеми поздоровался...
— Это тогда вас поразила его странная походка? — дали мы понять, сколь начитаны предыдущими интервью чемпиона.
— Да. К тому моменту я успел победить в московском турнире всех звезд. Из великих там не играли только Фишер, Спасский и Ларсен. Бобби уже понимал, глядя на меня, что растет его соперник...
Потом мы встретились в 76-м году в Токио. Начали общаться в 7 часов вечера, разошлись к часу ночи. Почему я запомнил с такой точностью — когда мы встретились, минута в минуту на другом конце земли Корчной пришел в полицейский участок Амстердама и попросил политического убежища.
— Вы проводили тайные переговоры о матче, который мог состояться? — ужаснулись мы.
— Совершенно верно. Поэтому помню и дату, и время. После этого у меня появились первые седые волосы — в Москве придумали историю, будто я собираюсь «продать звание чемпиона мира Фишеру». На меня завели дело в КГБ.
Вот тут-то и случился момент истины. Не с соображениями стоит знакомить уважаемых людей — но внутренний голос не успел меня предостеречь.
Со сладчайшей улыбкой от собственной догадливости я произнес вдруг:
— Вы тогда и поняли, что он сумасшедший?
— Почему это он сумасшедший?! — ужаснулся Карпов ходу моих мыслей.
— Вы сами говорили в интервью — у Фишера и такая паранойя, и эдакая.
— Это же не значит, что он сумасшедший! — Карпов глядел так, будто человек с диагнозом — это я. — Отклонения у него очевидные...
— Больной человек? — к чему-то настаивал я.
Кружков молча наблюдал за нашим интеллектуальным противостоянием. Возможно, потешался.
— Тоже спорно — может, они не болезненные? — уже открыто смеялся надо мной Карпов. — Если человек не в состоянии удержать свою мысль, обязательно хочет ее высказать — это что, болезнь? Может, отсутствие воспитания!
Кажется, был камень за мою ограду. Но я сделал вид, что не заметил — и правильно. Потому что тут же выяснилось: говорилось о Фишере. Ах, как это лестно, как сладко — перепутать самого себя с гениальным Бобби...
— Если Фишеру что-то приходило в голову — моментально вмешивался, перебивал, «нет-нет, дай мне сказать, все», — закруглил Анатолий Евгеньевич.
— А последняя с ним встреча? — очнулся вдруг от летаргии Кружков.
Карпов заговорил куда любезнее, вырвавшись из беседы о психиатрических нюансах:
— В Америке. Но интереснее была испанская. Пообедали в небольшом ресторане, народу не было. Решили прогуляться, как и в Японии. Стоило выйти на улицу — со всех сторон облепил народ, автографы... Пришлось в прямом смысле убегать!
— Вас таким не напугать. А за Фишера страшно.
— На улице мы больше не появлялись, сидели в гостинице. Потом я уехал доигрывать турнир, а он жил в Испании еще дня два. Перебрался вместе с Кампоманесом в Мадрид. Я сказал Фишеру, что остановлюсь в гостинице мадридского аэропорта Барахас. Надо было переночевать, самолет улетал наутро.
В час ночи звонок — Кампоманес: «Возникли идеи, Бобби в Мадриде. Мы к тебе приедем?» — «Ну, приезжайте...» Проговорили мы еще часа два.
Последняя встреча была в Вашингтоне. Встретились в ресторане, практически договорились играть матч. Потом отправились в филиппинское консульство. Кампоманес нашел машинистку, которая отпечатала все, о чем договорились...
— Больше не встречались?
— Никогда. Это 77-й год.
— Нам казалось — мир тесен.
— Видимо, не настолько. Бобби жил в Будапеште, а я там бывал часто. Ни разу в жизни не заглядывал в знаменитые бани под горой Геллерт. Построили их турки в 1466 году. Днем не получалось, все время участвовал в турнирах. А рано утром вставать не привык. Но однажды друзья уговорили. В 11 утра улетал мой самолет в Москву, а в 7 утра отправился в бани.
Поплавал в бассейне, сел на ступеньки. Они широкие, там все сидят. Рядом плавает какой-то венгр, меня узнал. Подплыл, поздоровался: «Знаете, что самое удивительное? Вы сидите на том самом месте, на котором обычно присаживается Фишер. Есть шанс его застать. Долго еще будете?» — «С час» — «А Бобби приходит обычно в половине двенадцатого. Постоянно его встречаю...»
— Умер он странно.
— Абсолютная неожиданность. Вроде бы по серьезному поводу — но с точки зрения сегодняшней медицины эта смерть полный бред. Попал в госпиталь с приступом почечной недостаточности, в наше время это снимается запросто. Фишеру было всего 64 года. Потом выяснилось, почему умер.
— Почему?
— Ему давали лекарства, а он их не принимал, куда-то закладывал. Давняя его паранойя — считал, что могут отравить.
— Какой вопрос ему так и не успели задать?
— Да какой вопрос... Мы ведь до последнего вели переговоры через Лотара Шмидта о том, чтоб сыграть матч. Я еще активно оставался в шахматах, он смотрел — но давно не играл... Наконец я предложил — ну давай сыграем матч в твои шахматы, «фишеровские». Тоже не откликнулся.
— Это было в 90-х?
— Да в последние годы перед смертью! Бобби вообразил, что «шахматам грозит ничейная смерть». Придумал якобы новые шахматы. В которых партию надо было начинать с неравным материалом — белые играют без пешки. Вот тогда, по версии Фишера, кто-то должен выиграть. Но, во-первых, тоже не факт. А во-вторых — что это за игра с форой?
«В молодости женщины его вообще не интересовали...»
Добравшись однажды до самого чудесного старика Петербурга Марка Тайманова, мы с упоением расспрашивали о Фишере. Раз уж Марк Евгеньевич эту фамилию вынес в заглавие собственных книжек. Уж он-то от Фишера пострадал так пострадал — на гроссмейстерском уровне счет 0:6 в матче невозможно представить. Однако ж он был. Никуда не деться.
«Возлюби болезнь свою» — учил кто-то. Марк Евгеньевич возлюбил всей душой — и вспоминал о Фишере с каким-то отцовским трепетом. Как вспоминал и те 0:6. Перевернувшие всю его жизнь.
Это были чудесные рассказы. Марк Евгеньевич закусывал кофе печенюшкой, поглядывая через Каменноостровский проспект на свой дом. Где его дожидалась молодая жена и двое только родившихся детишек. А Тайманову было 83.
Мы понимали его счастье. Понимали, почему не досадует на события 60-х. Жизнь его была прекрасна.
— Давайте поговорим о Фишере. Это правда, что он даже школу не окончил?
— Он говорил, что школьные годы — потерянные. Отвлекали от шахмат.
— Фишер — самый совершенный мозг, который вы встречали?
— Фишер помнил все партии, которые играл десятью годами раньше. Такого фанатичного шахматиста не знаю. У всех других были интересы в обычной жизни — Алехин был известным адвокатом, Капабланка дипломатом, Эйве доктором математики, Ботвинник тоже доктором наук... И только у Фишера кроме шахмат не было никаких интересов. Мне казалось, он прочел все, что было написано о шахматах. Журнал «Шахматы в СССР» зачитывал до дыр.
— Вы с ним на каком языке говорили?
— На сербском. Я часто бывал в Югославии, он вообще иногда там жил.
— Что за женщины были рядом с ним?
— Думаю, в молодости женщины его вообще не интересовали. Позже в Венгрии у него были встречи с одной шахматисткой. Потом я стал свидетелем его увлечения петербурженкой.
Мы как-то приезжали в Будапешт на юбилей замечательного Андрэ Лиллиенталя, Фишер тоже жил в этом городе. Девушка Фишера, эта Полина Хропова, тоже приехала с нами. По-английски она не говорила и попросила мою жену Надю быть переводчиком. Надя пошла на их встречу, а та девушка почему-то опаздывала. Минут сорок Фишер просидел на скамеечке с моей супругой. Первое, что спросил Фишер: «Играете ли вы в шахматы?» Как только оказалось, что не играет, Бобби потерял всякий интерес...
— Поухаживать за ней не пытался?
— Кстати, он не знал, что Надя — моя жена. Нет, не ухаживал. Сразу уткнулся в маленький переносной телевизор, который носил с собой. Даже разговора не получилось. А потом вдруг прозвонил мне в Ленинград: «Марк, я узнал, что Надя — твоя жена. Поздравляю».
— Как сложилась судьба этой Полины?
— Поскольку она рассталась с Фишером — очень счастливо.
Не успели мы переварить в мозгу эти истории, как Марк Евгеньевич насыпал горку новых. Стоило только уточнить:
— Кто был более подозрителен — Ботвинник или Фишер?
— Ботвинник был подозрителен, а Фишер — маниакален. Был очень капризным. Потом как-то заперся в гостинице, и доктор Эйве пошел его уговаривать, чтоб выступил на второй доске. На первой больше прав имел играть Ларсен. Фишер лежал на диване, даже не повернулся и не дослушал доктора: «Да, я согласен, пусть будет вторая доска...»
— Никто не ожидал?
— Конечно. Смешно было с нашим матчем — сначала Фишер хотел играть в библиотечной комнате университета. Никаких зрителей.
— Не любил зрителей?
— Не любил. А для Таля, например, зал был очень важен. Чувствовал реакцию. Я тоже воспитан для игры на сцене. В комнате с Фишером я играть не соглашался. Тогда отыскали небольшой зал, который Бобби устроил. Я, как и многие, сделав шаг, вставал и ходил по сцене. А Фишер почему-то от этого раздражался. Пожаловался югославскому судье. Тот подходит ко мне: «Вообще-то ваше право, но Фишеру это мешает. Можете поступать как угодно».
— Что ответили?
— Меня, говорю, Фишер тоже раздражает. Когда думает — трясет коленками. Договоримся так: он прекращает тряску, а я буду уходить за сцену. И Фишер согласился!
— В чем еще была маниакальность Фишера?
— Искренне верил, что русские собираются его устранить. Список его врагов выглядел так: евреи, большевики и КГБ. При том, что его мать была очень религиозной еврейкой. Я убедился, главные антисемиты — это евреи.
— Кто стал главным объектом его антисемитизма?
— Помню, приехали в Будапешт и собирались у Лиллиенталя. Фишер сказал, что не придет — потому что там было несколько евреев. Хоть к самому Лиллиенталю, еврею, он относился прекрасно. Но был еще Рошаль, Сосонко...
«На вторую партию Фишер не явился»
Однажды мы добрались правдами-неправдами до Бориса Спасского, выбиравшегося из череды инсультов в московской квартирке. До сих пор себе не верим, что это было. Провести три часа со Спасским — великое счастье! Завидуйте!
Пока Борис Васильевич рассматривал нас, чуть улыбаясь, — мы оглядывались вокруг. Заметили фотографию юного Фишера на полочке.
Вот как раз такой Фишер и отбирал у нашего героя звание чемпиона мира.
Как раз незадолго до нашей встречи вышел фильм о матче Спасского с Фишером.
— Актер, который вас играет, хоть в чем-то попал?
— Я ничего не заметил!
— А с Фишером?
— Тоже мимо. Этот глазами вращает, но Фишер-то — другой! Рост, мимика, поведение... В фильме нет интриги, упущено главное — как я согласился продолжать матч. Мог ведь все прекратить, уехать победителем!
— Вы были правы, оставшись?
— Сейчас задним числом размышляю — напрасно так поступил. Нужно было Фишеру дать возможность добиться своего. Он начал сдавать матч! Представьте, что мы — два боксера. Если один говорит «все, я сдаюсь» — принимай сдачу! А я отказался.
— Он понимал, что сдает?
— Еще бы! На вторую партию не явился. Судья включил часы — и зафиксировал поражение Фишера. До этого матча он ни единой партии у меня не выиграл.
— Вы на третью вышли — и первое поражение.
— Да. Фишер получил огромную уверенность. Понял, что может бороться.
— Советские чиновники не настаивали на вашем отъезде?
— Да приказывали! Председатель Спорткомитета Сергей Павлов полчаса разговаривал со мной по телефону. Расписал, что делать: «Пишешь протест на это, на то, улетаешь...» Но я уперся — буду играть! Дурак, конечно. Все-таки матч выходил за пределы индивидуальных интересов.
— Судя по всему, вы были уверены, что обыграете Фишера?
— Мне было его жалко. Видел — парень сходит с ума! А относился я к Бобби хорошо. Это Корчному, чтоб нормально играть, надо соперника ненавидеть. Я абсолютно не такой. Напротив меня сидел сбрендивший ребенок. Какая уж тут ненависть?
Но во мне должен был проснуться спортсмен, для которого победа важнее всего. Я фокусов не придумывал. В отличие от Фишера, который сыпал заявлениями по любому поводу. То предъявлял претензии исландцам как организаторам, то президенту ФИДЕ Максу Эйве, то советской стороне. Птички перестали петь в рейкьявикском заливе — кто виноват? Спасский! Лишь потом для меня открылось — весь этот прессинг был продуманным.
— Неужели?
— За Фишером стоял идеолог по фамилии Ломбарди. Его идея — держать меня в постоянном психологическом напряжении. Хотя уже во время матча я чувствовал — кто-то на Бобби крепко давит. Тогда думал на Крамера, сумасшедшего, он вился вокруг Фишера, будоражил...
— Это полковник, возглавлявший Федерацию шахмат США?
— Нет, полковник — Эдмондсон. А Крамер — бизнесмен. Невероятно крикливый!
Я упустил еще один момент — перед третьей партией приключился скандал между главным судьей Лотаром Шмидтом и Фишером. Бобби заорал: «Хей, заткнись!» Ну что за разговор?!
— Вы здесь при чем?
— Мне надо было просто встать: «Бобби, на сегодня хватит. Сыграем в следующий раз!» До этого со мной встретился Эйве: «Борис, вы можете уехать с матча в любую секунду, я пойму это решение. Бобби ведет себя ужасно. Никогда еще претендент такого себе не позволял...» Чтоб президент ФИДЕ говорил настолько откровенно — удивительный случай!
— Вот он к Фишеру относился скверно.
— В 1975-м Эйве ему отомстил — отобрал звание чемпиона мира и отдал без матча Карпову. Но это уже другая история.
— Фишер когда-нибудь возвращался к событиям в Рейкьявике? Извинялся за свои выкрутасы?
— Нет-нет, об этом не говорили. Зато пообещал, что сыграем второй матч — и сдержал слово. Сначала Бобби нацеливался на Испанию. В моем архиве сохранился факс, что главным организатором выступит Луис Рентеро, основатель турнира в Линаресе. Потом банкир Ездимир Василевич предложил более интересные условия. В 1992-м отправились на остров Свети-Стефан. Где наверху стояли югославские пушки, внизу — американский флот. По ночам, говорят, высаживались водолазы. Но на военный антураж старались не обращать внимания.
— Почему Фишер к вам относился тепло?
— Я его понимал. Сочувствовал. Хотя всех советских гроссмейстеров он называл агентами КГБ. Ненавидел коммунистов, евреев...
— При этом сам еврей.
— По материнской линии. Но считал себя немцем. Как-то спросил: «Бобби, я же русский — почему со мной дружишь?»
— А он?
— Промолчал. Фишер соткан из парадоксов. Одиночка, кинул вызов мировому порядку. 11 сентября погибли невинные люди, но почему-то поддержал террористов, направил огонь на себя. Для исландцев он все равно был героем. Америку они не испугались. Пригрозили, мол, если арестуете Фишера, гражданина нашей страны, всей Исландией пойдем за ним в тюрьму. Человек трагической судьбы. Я это понял, когда впервые увидел Фишера.
— Где?
— В Москве. Ему было пятнадцать. Долговязый мальчик, приехал с сестрой Джейн. В клубе на Гоголевском играл в блиц с Петросяном, Бронштейном, Васюковым, Лутиковым. Я же сел с ним за доску года через два на турнире в Мар-дель-Плата.
— Последний разговор с Фишером?
— Обсуждали, какой ход сильнее: е2-е4 или d2-d4? Сошлись на втором варианте, поскольку пешка защищена ферзем. Бобби звонил сам. Я никогда по телефону его не дергал. Знал, опять начнет рассказывать про свои, «фишеровские», шахматы. Я не одобрял эту затею. Там слишком много вариантов. А он уперся...
— Фишер до сих пор вам снится?
— Да-да, бывает. Его сгубили проблемы с почками. Нужно было сделать две нехитрые операции, но Фишер отказался. Не доверял врачам, боялся, что на столе его зарежут. Он и меня отговаривал.
— Это когда?
— В 1977-м в Рейкьявике. Играл четвертьфинал претендентов с Властимилом Гортом. В конце матча скрутило так, что около гостиницы потерял сознание. В госпитале выяснилось — аппендицит. Фишер навел справки, позвонил. Шептал в трубку: «Ни в коем случае не соглашайся оперироваться!» — «Бобби, я ничего не боюсь. Нет оснований кого-то подозревать. Клиника солидная, врач говорит по-русски. Все будет хорошо».
— Были на похоронах Фишера?
— Не смог вырваться — возражала моя французская жена. Позже, заехав в Рейкьявик, положил цветы на могилу. Фишер заранее расписал — где должны похоронить, какая будет музыка звучать, кто может проводить в последний путь. Из шахматистов в его списке были трое — Андре Лилиенталь, Лайош Портиш да я.
— Что за место?
— Неподалеку тропинка, где мемориальная досочка: «Здесь собирался Альтинг — первый парламент Исландии». Между прочим, старейший в мире — создан в 930 году. Раньше, чем приняли христианство на Руси. А из музыки выбрал Green Green Grass of Home Тома Джонса. Я напевал ее, когда мы гуляли по Будапешту. Фишер неожиданно подхватил. Я и не предполагал, что он знает слова многих эстрадных песен.
— Ваш гонорар за матч в Рейкьявике — 93 тысячи долларов. Потратили за четыре года. На что?
— В 70-е это было целое состояние, но я всегда легко расставался с деньгами. Из крупных покупок на ум приходит разве что «Волга» М-21. Надежный автомобиль, советский танк. Лет пять отъездил.
А на прощание Спасский рассказал вдруг такое, что мы вздрогнули. Вот это да!
Мы-то знали, что для Тиграна Петросяна звание чемпиона мира было тяжелейшим грузом. Счастлив был однажды сбросить.
Но Спасский-то казался нам человеком совсем другим по натуре.
— Я не максималист, никогда не было цели стать чемпионом мира. Все само собой. Поднимался наверх, словно тесто на дрожжах, — усмехался Борис Васильевич. — Если посмотрите фотографии 1969-го, когда в матче на первенство мира со второй попытки одолел Петросяна, увидите, какая там кислая рожа.
— Почему?
— Понимал — наступает трудное время. Ответственность колоссальная, а помощи никакой. Для меня эти годы — самые несчастные!
— Чемпионские?!
— Да! Вы не представляете, какое испытал облегчение, когда звание отошло к Фишеру. Честно, этот день не окрашен для меня в черные цвета. Наоборот, сбросил тяжелейший груз — и выдохнул.
«Бобби поморщился: «Chess is dead»
Как-то ненадолго оказавшись в кругу доверенных лиц Кирсана Илюмжинова, насладились и его историями.
Тем более именно Кирсан Николаевич примирил великого Бобби с нашей страной.
С удовольствием вспоминаю тот разговор. А еще вспоминаю, как заходили в кабинет Кирсана Николаевича. Дожидавшемуся в приемной бизнесмену Виктору Батурину (вы же его помните?) Илюмжинов бросил:
— Я скоро.
Уходили через пять часов. Кирсан Николаевич провожал до дверей, похлопывая по плечам. Позволял еще раз прикоснуться к кувшину, подаренному Вангой. Глаза его лучились. Теперь-то мы друзья навек.
Другой друг, Виктор Батурин, так и сидел в приемной — провожая нас совсем другим взглядом. Должно быть, тоже мечтал прикоснуться к кувшину Ванги.
Такой же добротой, такой же лаской окружил, полагаю, Кирсан Николаевич и великого Бобби. Один чемпион по шахматам, другой — по обаянию. Ясное дело, Фишер оттаял.
— Корчной сказал про Фишера: «Негодяй, которого надо держать взаперти». Вам он показался другим?
— Я счастлив, что познакомился с Фишером! Это гений. Как Ньютон, Эйнштейн, Леонардо да Винчи, Циолковский, баба Ванга... Мы встретились в Будапеште на квартире Андрэ Лилиенталя. Пили водку под икру и пельмени, играли в шахматы и болтали до утра.
— За столом Фишер держал удар?
— Бутылку уговорили. Правда, нам еще помог Лилиенталь. Я привез литровую банку черной икры, так Бобби только на нее и налегал, делал мощные бутерброды. К пельменям не притронулся. А вот я поел их с удовольствием. Бобби в тот вечер много пил, потому что плакал. Когда передал Фишеру 100 тысяч долларов, он хотел что-то сказать, но умолк. Налил, выпил. Лишь после второй рюмки Фишер произнес тост. В глазах стояли слезы, голос дрожал: «Первый раз меня не обманули...»
В Америке открыли передачу «Школа Бобби Фишера», но ему не заплатили ни доллара. За свои книги почему-то там тоже ничего не получал. В 70-е издательство «Физкультура и спорт» тиражом 100 тысяч экземпляров выпустило книжку Фишера «Мои 60 памятных партий». И снова никаких денег он не увидел. После того как Советский Союз развалился, Бобби написал письмо нашим чиновникам, где требовал гонорар за пиратски изданную книгу, но его вежливо послали. Поэтому мой визит Фишера растрогал. Он даже согласился сыграть со мной четыре партии!
— В классические шахматы?
— Когда начал расставлять фигуры, Бобби поморщился: «Chess is dead». Шахматы умерли. «Давай в мои». Так что играли в «фишеровские». В них он видел спасение от компьютера. В классической игре первые ходов 15 давным-давно просчитаны. Если блицуешь, тратишь полсекунды на ход. А в шахматах Фишера со случайной расстановкой фигур думать приходится сразу.
— Говорят, Фишер помнил все свои партии.
— Верю. Память была феноменальная. Постоянно читал наши газеты и удерживал в голове самую невероятную информацию. Например, сколько Советский Союз выплавлял стали и выпускал автомобилей. Назвал точное количество депутатов, которые заседают в Госдуме. Я был поражен.
— На что он потратил эти 100 тысяч?
— Никогда об этом не спрашивал. Знаю, Бобби частенько летал на Филиппины, подруга у него там была.
— От чего Фишер умер в 64 года?
— 64 клетки.
— ???
— Каждый год жизни — одна шахматная клетка. Он дошел до края — и решил уйти. Я так думаю.
RSS